Читаем без скачивания Тучи идут на ветер - Владимир Васильевич Карпенко

наружу смешок. Политком-то зубастый. Ишь, Сиденко, волкодавище, и тот поджимает меж ног хвост. Так-то, комиссар, кроме красных и складных слов по митингам доведется тебе и таким делом заниматься… По ноздри хлебнешь, погоди. Уж куда как не комиссарское занятие: души людские, в самой подноготной… Переиначивай их в согласии с новой жизнью, воспитывай. А то — один тут. Кидаешься, как цепной кобель, во все стороны. Давай подпрягайся.

Захлопнулась дверь за снабженцами. Сказал, не тая усмешку:

— Вижу, нащупываешь свою тропку…

Политком ответил не сразу.

— Никто, поди, тут палец о палец не стукнул, чтобы прекратить эти грабежи.

Ефремка норовисто вскинул голову. Борис Опередил его:

— Вот ты, комиссар, и начнешь с того… Попов, дай-ка все свежие жалобы от населения. Вот тебе. Оформляй в приказ. А я займусь своим делом.

Снял ремни с оружием, шинель. Пристраивая на порожних катушках, вбитых в дощатую перегородку вместо крючков, напомнил:

— Кстати, там… по положению Реввоенсовета, без скрепы политкома ни один приказ не действителен. Этот первым и подпишем вместе.

Склонился с Ефремкой над картой: занесли последние данные разведотдела. Косился исподволь на сопевшего тут же под локтем комиссара. Писал он что-то уж больно много. Одолело нетерпение, протянул руку:

— Что там у тебя? Ну-ка…

— Погоди, слова сами подступили…

Борис подмигнул Ефремке: каков, мол, сочинитель. Встал за спиной у него.

— Какой же это приказ? Воззвание! Ты послушай, Ефремка! «…Вступивши, согласно приказа командира бригады на эту службу, я от имени пославших меня рабочих города Петрограда выражаю всем вам, боевые товарищи, от них братский привет». Ишь, шельмец… «Выражаю почесть и славу живым, память павшим…» Ловко! Такие, брат, слова… Прочитать войскам перед боем… Знаешь?! Попов, приказ о зачислении на должность и на довольствие комиссара отдан?

— От семнадцатого ноября еще. Буденный подписал.

Он согласно кивнул; отыскав нужное место в тексте, продолжал читать:

— «…Разъясняю также товарищам по бригаде, что устанавливаемые должности бригадных, полковых или ротных политических комиссаров не изменяют боевых приказов и власти командиров, но, наоборот, укрепляют их и следят как за точностью их выполнения, так и за твердостью военной дисциплины…»

Отложил лист.

— Крепко сказано про назначение вашего брата в войсках. Нынче же выстрою бригаду, сам прочитаешь это воззвание… Заодно и приказ. Ефремка, пиши… «Предостерегаю население, в особенности беженцев, что в случае повторения какой-либо кражи или самовольного присвоения скота, хлеба, хозяйского корма и прочего, а также хранения, покупки и продажи казенных вещей виновные, как военные, так и гражданские, будут караться преданием военно-революционному трибуналу до расстрела на месте преступления включительно». Точка. Подписи: комбриг и политком. Вот и весь приказ.

У ворот оборвался перещелк колес. Ефремка к окну.

— Тачанка… Шевкопляс!

Тяжелые торопливые шаги по гулкому чулану. Рас-пялся Григорий в дверях, ухватившись за косяки. Поприветствовав, выпалил:

— Думенко, собирайся! В тачанку скоренько.

— Ты-то свалился откуда?

— На станцию двинем… Да эскадрон охраны туда кинь. Троцкий! Я с его бронепоездом. Ну, ну, поворачивайся… Ей-богу, без ножа режешь!

Застегивая ремни, Борис моргнул комиссару, шепотом подбодрил:

— Учись рубать…

3

Бригадой Троцкий остался доволен. Не строем, не разношерстным обмундированием, а тем единым могучим голосом, каким она встретила его появление на боевой тачанке. Еще большее ликование вызвало, когда он после короткой речи вручил их командиру подарок Реввоенсовета Республики — золотые часы с брелоком.

Растроганный, наркомвоенмор принял приглашение конников остаться отужинать. Поднял и испортил ему настроение сам хозяин — комбриг. Казалось, ничто не предвещало не только обидного — громкого слова. Сидели рядом, локоть к локтю. Наслышанный за дорогу о славных делах кавбригады и необузданной храбрости их вожака, лохматил ему милостиво волосы, похлопывал по сильным плечам, колену. В глаза высказывал восхищение. Приметив, что цигарки скручивает он из засаленного тряпочного кисета, покачал неодобрительно головой:

— Такой герой, а курит черт-те из чего… Не годится, не годится… — Протянул портсигар. — От меня лично. А ту тряпку выкинь. Не срамись.

Вот тут и случилось.

Ковыряя вилкой, Троцкий спросил:

— Как ты, находясь в таком пекле, до сих пор носишь еще свою голову?

Борис побледнел.

Да, он — в самом пекле, он рубит, проливает чужую кровь; знает, их дело правое. Но мысль о собственной смерти страшит и его, мужественного, бесстрашного для окружающих. Слова Троцкого, произнесенные с такой бездумной легкостью, показались ему кощунственными. Он не лихач и давно потерял веру в бога-человека, но к смерти относится по-крестьянски мудро — чует душой в ней какое-то таинство, неведомое людям.

— Если бы вы не были наркомом, — сказал он, — я назвал бы вас дураком.

Сорвалось у того с переносицы пенсне.

Скомкан был ужин. Троцкий тут же укатил на станцию, в свой бронепоезд.