Читаем без скачивания Хлыст - Александр Эткинд

Действительно, убийцу всю жизнь преследовали кошмарные образы его жертвы[2226]. Все же вполне бессмысленно рассуждать о том, кто был более сумасшедшим, врач или пациент, Распутин или Юсупов. Моя гипотетическая версия этой истории такова. Молодой граф вернулся из-за границы, где его дурные привычки только окрепли. Пытаясь бороться с ними и уступая давлению родителей, он женится на красавице и приглашает к себе народного целителя. Тот, однако, допускает тяжкую для терапевта ошибку, вступив в связь с пациентом. Теперь мы можем увидеть в убийстве Распутина выразительный случай отреагирования особого рода чувства пациента к терапевту; в формировании его проявляется болезнь первого — и искусство второго. В психоанализе такое чувство называется трансфером; но впрочем, гипноз и народная медицина равно далеки от психоанализа. К тому же убийство Распутина было делом коллективным и политическим, что не умаляет значения личных переживаний его организатора.

Французский историк, знавшая Юсупова, считает его «надежным свидетелем, который вряд ли искажает факты»[2227]. Сомнительно, однако, даже то, что Юсупов сам писал свои воспоминания. Их сочинял или редактировал некий литературный сотрудник; такого рода услуга в эмиграции была более чем доступна[2228]. Текст их естественно ложился на готовые литературные образцы. Известно, что Юсупов был поклонником Оскара Уайльда. Легко показать, что образцом для жуткой сцены убийства Распутина был Достоевский.

Вот как написано об этом в воспоминаниях Юсупова:

Несомненно, Распутин был мертв […] Вдруг мое внимание было привлечено легким дрожанием века на левом глазу Распутина. Тогда я снова […] начал пристально всматриваться в его лицо: оно конвульсивно вздрагивало, все сильнее и сильнее. Вдруг его левый глаз начал приоткрываться… Спустя мгновение, правое веко, также задрожав, в свою очередь приподнялось и […] оба глаза Распутина, какие-то зеленые, змеиные, с выражением дьявольской злобы впились в меня […] Комната огласилась диким ревом […] Оживший Распутин хриплым шепотом непрестанно повторял мое имя. Обуявший меня ужас был не сравним ни с чем […] Я тогда еще яснее понял, […] что такое был Распутин: казалось, сам дьявол, воплотившийся в этого мужика, был передо мной[2229].

Так закончились дни этого Мудрого Человека из Народа, самого литературного героя русской истории. Сравните с готическим текстом Юсупова переживания героя ранней повести Достоевского Хозяйка. После своего пира с сектантом он в приступе ревности замахивается на спящего старика ножом.

В эту минуту ему показалось, что один глаз старика медленно открывался и, смеясь, смотрел на него. Глаза их встретились. Несколько минут Ордынов смотрел на него неподвижно… Вдруг ему показалось, что все лицо старика засмеялось и что дьявольский, убивающий, леденящий хохот раздался наконец по комнате. Безобразная, черная мысль, как змея, проползла в голове его. Он задрожал; нож выпал из рук его и зазвенел на полу […] Старик, бледный, медленно поднялся с постели и злобно оттолкнул нож в угол комнаты […] Таким бесстыдным смехом засмеялась каждая черточка на лице старика, что ужасом обдало весь состав Ордынова[2230].

Достоевский недоговорил, что за «безобразная, черная мысль», похожая на змею, появилась у Ордынова с ножом в руке. Зато мы знаем продолжение этого интертекстуального нарратива от источника неожиданного и символического — дочери самого Распутина.

В октябре 1917 Мария Распутина, подчиняясь загробному голосу отца, вышла замуж за Бориса Соловьева, гипнотизера и оккультиста, который — так, по крайней мере, о нем говорили — обучался своему искусству в теософской школе в Индии. Во время заключения царской семьи в Тобольске Соловьев с Марией Распутиной были в Тюмени. Утверждают, что Соловьев виделся с Александрой Федоровной и строил с ней планы побега, обещая помощь трехсот офицеров. Если Соловьев действительно играл особую роль при заключенной царской семье, то ее доверие он завоевал как зять Распутина; в таком случае, распутинские связи еще раз, уже после смерти героя, сыграли роль зловещую для династии и полезную для большевиков. Борис Соловьев был арестован белой армией в 1919 во Владивостоке; в эмиграции его считали агентом большевиков[2231]. Мария Распутина стала цирковой акробаткой в Румынии, потом дрессировщицей в Америке, пока ее не покалечил медведь, правда не сибирский, а другой породы. Подлечившись, она поселилась в Лос-Анджелесе. Здесь она вместе с местной журналисткой написала книгу об отце, в которой славянская сентиментальность сочетается с порнографией самого экзотического свойства.

Дурной вкус давно сопутствовал этой истории. Под звуки Yankee Doodle, которые крутил граммофон Юсупова в момент убийства, русская клюква сменялась американским китчем. Как рассказывает дочь, Распутин был изнасилован Юсуповым и его товарищами, потом кастрирован, а уже потом убит[2232]. Все это видел один из домашних слуг Юсупова, тайный поклонник Распутина; он же подобрал отрезанный член. Дочь верит в это несмотря на то, что труп отца был подвергнут медицинской экспертизе, и результаты ее были опубликованы. Член отца, живой и мертвый, многократно появляется на страницах этой книги; сначала описывается его роль в хлыстовских радениях, потом — в качестве объекта нового культа. Поклонницы упокоили его в особом ковчеге, и он хранится в Париже. Его мумию длиной в фут видела и журналистка, надеявшаяся превратить эту русскую историю в американский бестселлер. Фотография шикарного ящика фигурирует в книге в качестве вещественного доказательства. Соавторши точно чувствовали характер того интереса, который испытывает к Распутину современная публика. Повторяя риторические техники отца и героя в надежде на собственный успех, соавторши представили его лидером оргиастической секты, его жизнь как фаллический подвиг, смерть — как акт кастрации, а жизнь после смерти — как огромный боготворимый член.

Так, в мумифицированном отцовском фаллосе, воплотилась тоска по навсегда утраченному народу.

Бонч-Бруевич

Пытаясь войти в контакт с историей и, как говорили они сами, оседлать ее, российские большевики не могли пренебречь национальной традицией. Наоборот, только предполагаемые особенности русского народа давали надежду на его лидерство в мировой революции, а позднее, наоборот, оправдывали строительство социализма в одной и именно этой стране. Противореча основным концепциям движения, мистические и националистические идеи оставались в центре идейной борьбы до и после прихода большевиков к власти. Со времен Чернышевского детская религиозность «русских мальчиков» плавно перерастала в политический активизм самого радикального толка. Бурная традиция семинаристов отнюдь не истощила себя к моменту победы задуманной ими революции[2233]. Не касаясь более известных примеров, сошлюсь на лидера социалистов-революционеров Виктора Чернова[2234]. Согласно его воспоминаниям, подростком Чернов был «страстно-религиозен». Он рос в захолустном поволжском Новоузенске, одной из столиц русского сектантства. Там он познакомился «с интеллигентским толстовством и народным сектантством»[2235] задолго до того, как познакомился с социализмом и революционной борьбой. Кажется только естественным, что его подпольная карьера началась с политической пропаганды среди молокан.

Эммануил Енчмен, боевой командир гражданской войны, в популярных среди коммунистической молодежи брошюрах объяснял, что «опередил на несколько лет восставшие трудовые массы производством органического катаклизма в самом себе», и потому предлагал себя в руководители «мировой коммуны с соответствующими подчиненными органами на всем пространстве республики или земного шара»[2236]. Со стороны литературы, на такую же роль претендовал Велимир Хлебников. В обоих случаях культурная генеалогия их идей остается неизвестной; как мы видели, Виктор Шкловский лишь предполагал знакомство своего приятеля Хлебникова с поэтической традицией русского хлыстовства. Брошюры Енчмена как своей фразеологией, так и центральными идеями физического перерождения и коллективного тела похожи на идеи русских сект, особенно ‘Нового Израиля’; большая его община располагалась на Северном Кавказе, где издавался и жил Енчмен. Особенно эти тексты сходны с нечленораздельными брошюрами Щетинина, другого выходца с Кавказа[2237]. Как писал Вячеслав Иванов в своих Предчувствиях и предвестьях.

Не один Ницше чувствовал себя роднее Гераклиту, чем Платону; и не лишена вероятности догадка, что ближайшее будущее создаст типы философского творчества, близкие к типам до-сократовской, до-критической поры[2238].