Читаем без скачивания Хлыст - Александр Эткинд

Его дети выросли якутами. Сам он бродячим философом странствовал по сектантским общинам Южной России, иногда являясь в Петербург. Там он делал доклады в Географическом или Религиозно-философском обществе, печатался в Духовном христианине и Вестнике теософии, рассказывал о народе писателям и министрам. Он никогда не носил шапки[2295], придумал новую «религию-знание» и пытался создать Общество религиозного объединения, куда не принимал тех, кто состоял в любой из партий. С годами он стал монархистом и верил только в диктатуру царской фамилии. В этом он находил взаимопонимание со Львом Толстым, которому объяснял:

Май этого года [1905] провел в Женеве, знаю лично деятелей партии центра, партий С. Р., большевиков и меньшевиков, говорил с ними, был несколько раз у бабушки Брешковской; читал доклад у большевиков и С. Р., был у Плеханова, беседовал с Лениным и увидал, что нет ни одной более или менее крупной личности […] нужен диктатор и таким диктатором может быть только Русский Государь из дома Романовых[2296].

Толстой, по словам Данилова, соглашался: «Вы говорите мои слова, мои мысли». Данилов надеялся на аудиенцию у царя, чтобы объяснить ему «религию-знание» и необходимость духовных реформ. Толстой, по словам Данилова, дал ему письмо для передачи Николаю, но тот Данилова не принял.

В мае 1911 Данилову удалось встретиться со Столыпиным. «Петр Аркадьевич интересовался сущностью сектантства, особенно Нового Израиля»; больше других интересовал Столыпина вопрос о том, признавал ли Лубков себя Христом, а также сексуальные нравы в его общине. Судя по опубликованному отчету, Данилов отвечал, что Лубков «открыл людям новый мир высоких духовных чувств; он заботится об их благоустройстве и они с признательностью считают его своим Христом, то есть Спасителем». Не преминул Данилов указать и на то, что «книги о Новом Израиле страдают крупными недостатками»; то был очевидный выпад в сторону Бонч-Бруевича[2297]. В. Г. Богораз-Тан, когда-то запечатлевший женитьбу Данилова на якутке в рассказе Ожил, рассказывал с иронией о том, как Данилов в последние годы своей жизни ходил на прием к министрам,

чтобы подавать им советы о том, как надо управлять Россией. И они — ничего, слушали, но только не исполняли […] Насколько я знаю, иные министры из самых жестоковыйных […] считали его одним из источников для ознакомления с «народными настроениями»[2298].

В архиве сохранилась записка Данилова, вероятно написанная для такой встречи. В ней интересно не только пророчество русской Реформации, но и агрессия в сторону «разрушителей» типа Бонч-Бруевича: они «трутся около» сект со своими негодными шаблонами, но все же наделены более верным чувством самосохранения, чем сам Столыпин.

Реформация надвигается.

Разрушители, инстинктом самосохранения, начинают что-то обонять. Они трутся около, бессильные пока принять в ней участие. Их шаблоны не годятся.

Удастся ли Петру Аркадьевичу справиться с разрушителями в области религиозной так же, как удалось в политической?

Теперь борьба будет труднее.

Придется искать опоры в той среде, которую дворяне третируют и не понимают.

Все зависит от того, способен ли Петр Аркадьевич видеть вдаль на десятки лет […]

Реформация всегда захватывает все области; она сносит устарелое и обнаруживает, освобождает к развитию новое ядро жизни […]

Много крови прольется, если разрушители станут во главе реформационного движения […]

Революции брюха подавлялись неоднократно, почти всегда. Революцию духа трудно подавить, особенно если дух освобождается от суеверия.

Все в России совершалось сверху. И это сохранило психические силы народа для творчества.

Реформация должна быть сверху. Это сохранит цельность и единство многонародной России. […]

Обновление России не обойдется без комиссаров Верховной власти[2299].

Этот проект «реформации сверху» имел в виду крупные сектантские коммуны, и прежде всего ‘Новый Израиль’, как образец и опору для нового духовного порядка. «Сектантов я считал передовой фалангой русской нации», — писал Данилов в своей автобиографии, которая в конце концов попала в коллекцию Бонч-Бруевича. Данилов видел себя таким комиссаром-реформатором, призванным выработать для сектантов «общее мировоззрение, объединить их со всей массой народа»[2300]. ‘Старый Израиль’ был ему еще ближе ‘Нового’; встречи с ‘богомолами’ (так называли себя хлысты ‘Старого Израиля’) он считал среди важнейших событий своей жизни[2301]. Пытаясь играть роль посредника между правительством и хлыстами, Данилов убеждал последних отказаться от своих крайностей, проповедовал единобрачие и призывал их выйти из «детского» состояния:

Дорогие братья и сестры! Третий год я бываю на ваших беседах […] Ваша религиозная радость выражается и в возгласах, и в действиях. Я любовался и любуюсь на это детское выражение любви к Отцу. Но я, возросший из детского возраста, эти чувства любви […] стараюсь провести в дело, —

обращался он к хлыстам ‘Старого Израиля’ в 1913 году[2302]. «Для духовного человека, прошедшего или проходящего путь внутренней Голгофы, уже нет закона», — учил он в духе Голгофского христианства и гностических ересей[2303].

Через несколько месяцев Столыпин был убит. Почти так же скоро, в 1912, Лубков со своими последователями переселился в Уругвай, где продолжал строить свою отчасти апокалиптическую, а отчасти коммунистическую общину; через четыре года в Южной Америке было уже больше тысячи новоизраильтян, и переселение продолжалось[2304]. Сам факт этого массового отъезда говорит о том, с какими трудностями была связана жизнь хлыстовских реформаторов в казацких степях. Через несколько лет Бонч-Бруевич с вершины государственной власти тщетно будет звать лубковцев возвращаться на родину.

Данилов умер в 1916. Философов написал в Речи некролог, в котором проецировал на этого Обитателя земного шара свой недавно приобретенный национализм, покойному совсем не свойственный:

Он производил впечатление русского, гонимого, сектанта […] Но смущало «господское» пенснэ и речь, несмотря на все опрощение, звучавшая по-интеллигентски […] На фоне русского пьянства и русской бесшабашности всегда была жива «русская душа». О ней неутомимо свидетельствовал […] В. А. Данилов. Вечно странствовал он по России, окунался в русскую религиозную стихию. Она питала и поддерживала его. […] Он часто выступал на религиозно-философских собраниях. Его слушали обыкновенно с улыбкой. Отнюдь не с насмешкой, а с улыбкой благоволения[2305].

В 1909 году Бонч-Бруевич познакомился с Павлом Легкобытовым; для обоих встреча эта имела значение судьбоносное. Как раз в это время Легкобытов совершал переворот в сектантской общине чемреков, которая теперь была переименована в ‘Начало века’. Об этом лучше рассказать его собственными словами:

И по окончании всей этой жизненной борьбы с различными препятствиями, собравши несколько частиц этих страдальцев различно изуродованных: у одних щеки полопались от жара, со стыда; у других порок сердца; нервно до неузнаваемости расшатан мозг; некоторые упали в унижения от потери всего имущества […] И вот они собрались все единодушно разобрать недостатки друг друга, дабы выровнять все […], так как они сами видели что над каждою частицею души и над каждым членом висела погибель и никто уже не мог иметь надежды на воскресение[2306].

Так, заботой сразу о душах и телах, о здоровье и бессмертии товарищей, Легкобытов мотивировал «снизвержение» своего учителя и конкурента Щетинина. Временами гибкий язык Легкобытова перемещает нас из мира Платонова в мир Зощенко:

Так что о спасении их уже не было и не могло быть речи и все хроникеры уже отнесли свои заметки каждый в свою редакцию. Так что, […] слушая о всем ужасе, многие вздрагивали, морщились, сплевывали. Некоторые нервные дамочки в истерику на мгновение приходили, показывая вид как они далеки от всего этого (там же).

Как во всей истории этой общины, пошлые и смешные детали плавно переходят в пророчества и проклятия, сатирический текст сливается с апокалиптическим; сейчас мы лучше поймем, почему Мережковский называл этого человека антихристом:

А если бы кто по неведению и помыслил, что на нем завет нашего времени не имел […] власти, […] то как же он будет иметь участие в воскресении в начале жизни вечной […] Участвующие в имени завета нашего времени все оказались под грехом и все были обречены на смерть, […] отчего ожил грех и стал властвовать над всеми. Но у каждой частицы этого тела в этой вере было семя надежды на то, что настанет избавление и отвратится всякое нечестие.