Читаем без скачивания Грех и другие рассказы - Захар Прилепин

Так я, крича на каждом этаже и срывая глотку, добежал до девятого, сел там на лестницу и заплакал, только без слез: сухо подвывая своей тоске. Лифт уехал вниз.

Спустился я минут через семь, с сигаретой в зубах. Сестра укладывала ребенка в коляску.

— Ты куда делся-то? — спросила.

Я ничего не ответил. Еще раз нажал на кнопку лифта.

Мы вывезли коляску на улицу и пошли.

Разглядывая малыша, я заметил что-то на его красной, веселой шапке.

Наклонился и увидел, что это прилип смачный, жуткий, розовый плевок, расползшийся на подушечке.

Этот человек не поленился остановить лифт на втором этаже и плюнуть в коляску.

Я вытер рукой.

Допив бутылку водки, мы занялись привычным делом: стали собирать мелочь и мятые, малого достоинства купюры в своих карманах. Выкладывали все на ступени.

Это было одно из наших личных, почти ежедневно повторяющихся чудес — отчего-то мы, казавшиеся сами себе совершенно безденежными, каждый раз, выпотрошив себя до копейки, набирали ровно на бутылку. И даже еще рублей несколько оставалось на самые дешевые сухарики.

У нас была своя норма, и, как правило, не выполнив ее, мы не расставались. Норма составляла три бутылки на человека. Втроем мы должны были выпить к полночи или чуть позже девять бутылок. И только потом начинали разбредаться по домам, не имея уже слов для прощания и сил на дружеские объятия.

Сегодня мы — все еще достаточно трезвые и куда более веселые, чем час назад, — выпили... мы собрались с силами и пересчитали... да, выпили только шесть бутылок.

Две — пока рыли могилу. Три на поминках. И еще одну в подъезде.

Вот набрали на седьмую и пошли искать ее.

Обнаружили магазин и приобрели там все, что желалось. Водка исчезла в безразмерной Вовиной куртке, сухарики я положил себе в карман, перебирая пальцами их шероховатость.

— Я не хочу больше пить на улице, — сурово закапризничал я.

— А кто хочет? — ответил Вова. — Что ты можешь предложить?

Предложить мне было нечего, и мы какое-то время шли молча, постепенно теряя тепло, накопившееся в подъезде, где хотя бы не было ветра.

— Слушайте, у меня где-то здесь одноклассница жила, — вдруг оживился Вова.

— Ты когда в школе-то учился, чудило? — спросил я.

Вова ничего не сказал в ответ, разглядывая дома. Они стояли в леденеющей полутьме, повернувшись друг к другу серыми боками, совершенно одинаковые.

Несмотря на холод, выпитая в подъезде водка медленно настигала: но опьянение не приносило уже радости, его приходилось, как лишнюю ношу, носить на себе, вместе с ознобом и сумраком.

Даже не верилось, что еще может быть хорошо; что существуют тепло и свет; тоскливо желалось прилечь куда-нибудь. Только домой не хотелось, там на тебя будут смотреть страдающие глаза.

Вова водил нас по дворам, ссутулившихся, молчаливых, упрятавших головы в куртки; черные шапочки наши были натянуты на самые носы.

Самому Вове все было нипочем, он по-прежнему носил свою красную рожу высоко и весело.

— Всё! — воскликнул он. — Здесь!

И угадал. Нам открыла дверь маленькая, черненькая, но взрослая уже девушка и, чего мы совсем не ожидали, приветливо нам улыбнулась.

Вова ее как-то назвал, но я не зафиксировал, как именно, просто ввалился в квартиру и сразу заметил, что там вкусно пахло.

На самом деле ничего особенного — просто парил горячий борщ на кухне. С мороза кастрюля красного борща вполне обоснованно кажется ароматным волшебством, а то и божеством. Что-то есть в ней языческое...

Мы разделись, с трудом двигая деревянными руками, стянули ледяную обувь и прошли в большую комнату, где сидел какой-то парень. Увидев нас, он сразу засобирался, и никто его не попросил остаться.

Вову, похоже, ничего не смущало. Ему было все равно, что мы пришли незвано, расселись как дома и ничего с собой не принесли.

«Как же не принесли, — так рассуждал бы, если б умел, Вова, — а вот водка у нас».

Он сходил за бутылкой, до сей поры спрятанной в куртке (не извлекал, пока этот неведомый нам парень не ушел прочь), и показал водку своей однокласснице.

— Выпьешь с нами? — предложил Вова, улыбаясь наглой мордой.

— Я с вами с удовольствием посижу, — ответила она с необыкновенной добротой, и мне захотелось немедленно сделать для нее что-нибудь полезное, так чтобы она запомнила это на всю жизнь.

— Борщ будете есть? — спросила она, переводя взгляд с Вовы на меня, но, так как я ничего не смог ответить, пришлось возвратиться взором к Володе.

— Обязательно! — ответил он уверенно.

Девушка вышла, и послышалось звяканье расставляемых на столе тарелок.

— Ты что какой похнюпый? — спросил меня Вова.

— Какой?

— Похнюпый.

— Что это значит?

— Ну, грустный. Прокисший. В печали.

Я всегда был готов полюбить человека за один, самый малый — но честный поступок. И даже за меткое, ловко сказанное словцо. Вову я давно уважал, но тут он так замечательно определил мое самочувствие, что теплое чувство к нему разом превратилось в полноценное ощущение пожизненного родства.

Прав ты, Вова, никакой я не печальный. И даже не уставший. Я — похнюпый, с отвисшими безвольными щеками, мягкими губами и сонными веками.

Здесь мне снова стало весело, и мы пошли есть и пьянствовать. Первая же ложка борща вернула вкус счастья, полноценного и неизбывного.

После второй рюмки мы забыли о Вовиной однокласснице и балагурили между собой. Никогда не вспомнить, что веселило нас в такие минуты, тем более что в трезвом виде мы общаться толком не умели: до первого жгучего глотка не находилось ни единой темы для общения.

Она сидела чуть поодаль от стола, неспешно ела наши сухарики, которые я ей торжественно вручил.

Играла ненавязчивая музыка, и Вовина одноклассница иногда кивала в такт маленьким подбородком. Она была совсем некрасива, но это ей не мешало быть прекрасным человеком, который нас принял и никуда не гнал.

К концу бутылки я почувствовал, что опять становлюсь пьяным, и пошел посмотреть на себя в ванную, а заодно ополоснуть лицо ледяной водой: иногда помогало.

Не найдя, где включается свет, я оставил дверь открытой, повернул кран, наполнил ладони водой, прижал к лицу. Наклонился над раковиной.

Из коридора падало немного света, и я огляделся. Отражения в темном зеркале было не рассмотреть, зато я приметил, что перекладина, на которой прицеплена клеенка, не дающая выплескиваться воде из ванны, висит как-то криво.

«Сейчас я все тебе починю, милая моя, — подумал я с нежностью. — Надо отвертку попросить, там, наверное, все на шурупчиках... Вот только гляну, как крепится, и... попрошу отвертку...»

Держась за клеенку, я встал на край ванны. Попытался, балансируя на одной ноге, приподняться в полный рост, и тут перекладина, не выдержав моего веса, обрушилась.

Сам я слетел с края ванны, при этом все-таки успев поймать железную трубку перекладины, прежде чем она смогла удариться о мою голову. Одновременно, с жутким шуршанием и шорохом, меня накрыло клеенкой.

И так я стоял посреди ванной комнаты... с перекладиной в руке... с головой, запахнутой клеенкой, будто человек, спасающийся от ливня...

А может быть, это началось раньше. Я возвращался в свой пригород из большого города, электричка гудела и неслась сквозь вечернюю, пополам со снегом, морось. Влага зигзагами липла к стеклам.

Выйдя из электрички, я долго стоял на перроне, насыщаясь сквозняками, словно надеясь, что они выметут всю мою нежданную немощь.

Последнее время во мне поселилось ощущение, так схожее с влажной ломкой мужающих мальчиков.

Как ни странно, в ранней своей юности, прожив полтора десятилетия на земле, эту ломку я быстро миновал. Расстояние от внезапно кончившегося детства до того, как со мной стала общаться самая красивая девушка в школе, было незаметным и смешным. Я не помнил этого расстояния.

И значит, почти не пережил свойственного всем моим сверстникам унижения, возникающего от несоразмерности своих разбухших желаний и нелепых возможностей для их воплощения.

Зато теперь чувствовал себя так, словно меня настигла подростковая вялость и невнятность.

Каким-то нелепым сквозняком меня понесло в окраинный дом моей школьной подруги, которая, говорю, была замечательно красива и которую я никогда не любил.

Я добрался туда на вялом троллейбусе, в пустом салоне, вдвоем с кондуктором, и присел в душном подъезде, под лестницей на первом этаже, безо всякого вкуса вспоминая, как здесь впервые коснулся женского лобка и волосы на нем мне показались удивительно жесткими.

Мы, вспомнил я еще, тяготясь портфелями, перемещались с подругою с этажа на этаж, убегая от вездесущего лифта, с грохотом раскрывавшегося и вываливавшего в подъезд шумных людей.

«К чему я это вспоминаю?» — думал без раздражения.

Иногда из подъезда выходили люди, не замечая меня, и это казалось унизительным.

Потом я курил, медленно выдыхая дым и разглядывая сигарету. С таким видом курят люди, недавно узнавшие табак.