Читаем без скачивания Революция низких смыслов - Капитолина Кокшенева

Наиболее устойчивым критерием русской литературы можно считать» народность». Если в 60-е годы- начале 80-х народная литература была представлена произведениями Астафьева, Белова, Распутина, Шукшина, Воробьева, Абрамова и другими, то сейчас функцию народной литературы выполняет литература массовая. Вакансия народного писателя занята автором сериала, сочинителем детектива. Эта литература может быть вполне названа демократической, в духе ныне понимаемой демократии.

Если же говорить о серьезной современной литературе и реальной ее новизне, то следует отметить, что с традицией связаны те писатели, которые обращаются к вопросам веры. Конечно есть романы, в которых присутствует религиозный модернизм, когда Бог не более чем многозначительная фигура, а крест, распятие, колокольный звон — модный сивмол. религиозный модернизм появляется там, где есть расхождение между декларацией (я — православный) и творчеством. Плодотворным же представляется совсем другой путь — такой путь, где писатель преодолевает отрицательный опыт, столь распространенный, тем, что говорит о живом опыте обретения веры и воцерковлении. Так я читала роман Алексея Варламова «Лох». Но именно «за православие» автору досталось от критика журнала «Огонек», назвавшего роман «крестообразным».

Популярная культура как антипод культуры высокой существует не первый век. Популярна была на Руси житийная литература и рядом — разные жанры традиционного народного искусства. Популярны были балаганные представления на историческую тему, лубочные книжки и картинки. Но никогда еще отношения поп-культуры, массовой культуры с высокой не оценивались как проблематичные и принципиально конфликтные (что мы видим сегодня). Феномен массовой культуры возник на рубеже XIX–XX веков. Тогда уже «развлекательность» и «вторичность» стали определяющими качествами этого культурного пласта.

Массовая культура и литература обращены не к зрителю, читателю, слушателю — но к потребителю; ее поделки и образцы должны быть непременно источником дохода. В последние годы СМИ и демократической прессой, обслуживающей «новую идеологию», была быстро сформирована очень большая аудитория потребителей, для которых греховная литература, бульварный театр, сериалы с убийствами являются культурно полноценными. Если будет поддерживаться, распространяться только такая литература, то мы неизбежно придем к культурному банкротству. Чем активнее ведет себя этот пласт культуры, тем активнее обязаны действовать такие нормы и такие представления о культуре и литературе, с точки зрения которых массовая литература оценивалась бы очень низко — как «примитивная», «дикая», «грубая», «отверженная», «лживая» и «аморальная», ибо она поет по преимуществу два «гимна» — «торжествующему телу» и «торжествующей свинье». Современная массовая литература (как правило, заграничного производства) рассчитана не только на новый «средний класс», одевающийся от Кардена или Юдашкина и читающий американизированный «Огонек». Увы, аудитория ее гораздо шире. Если в XIX веке еще можно было разглядеть «притягательную искренность и природность» в низком жанре, как это сделал Л.Н.Толстой, сопоставляя оперу с цыганским романсом или Шекспира с мужицкой песней, отдавая предпочтение последним, — то сегодня низкий жанр принципиально не связан с «низовой» традицией. В конце XX века массовая литература настолько отделилась собственно от литературы, насколько приблизилась к индустрии культуры. Сделать телешоу из трагедии, где человеческая кровь выглядит как клюквенный сок, — стандартный прием массовой культуры.

Конечно, массовая культура была и в советское время. Но, во-первых, она была строго регламентирована, во-вторых, всячески подражала высокой литературе, а в-третьих, поскольку сам термин «массовая культура» активно внедрялся в сознание как принадлежащий только загнивающему капитализму, то советская критика и социология его заменила на «общенародное» и так далее.

Необходимо учитывать и то обстоятельство, что множество названий популярных пьес и романов почти никак не фигурировали и в критической литературе — критика занималась классикой и приоритетной литературой. Все массовое, таким образом, исключалось из области художественного анализа (О взаимоотношениях «высокого» и «низкого» в культуре советские исследователи говорили, обращаясь к истории литературы, в частности, Ю.Лотман; в кино — Н.Зоркая; в изобразительном искусстве — В.Прокофьев.). Приведу пример из драматургии. Так, в 1960-ом году пьесами-лидерами были «Миллион за улыбку» и «Стряпуха» А.Софронова. Эти комедии были поставлены в 175 театрах страны и выдержали 6 тысяч представлений в год. В 1969 году 80 театров поставили комедию В.Константинова и Б. Рацера «10 суток за любовь» (4,5 тысячи представлений). В 1970-ом году комедия «С легким паром» Э.Брагинского и Э.Рязанова выдержала 5 тысяч 400 представлений на 98 сценах. Тенденция очевидна — лидером выступает современная комедия. Комедия, мелодрама, детектив — вот жанры советского театра, которые предпочитал зритель. Самый высокий процент посещаемости зрительного зала в театрах был именно на спектаклях названных жанров. Это и был массовый вкус, добровольно изъявляемый и зафиксированный социологами. Это и была советская массовая культура, существующая наряду с обязательными «социально-значимыми» пьесами репертуара, русской и зарубежной классикой, где театр реализовывал свои творческие, независимые от публики устремления.

В советское время была запрещена самотождественность, интеллектуальная рефлексия, свободное размышление об истории. Но писатели не могли не писать, укладывали рукописи «в стол». Поэтому не случайно в первые постсоветские годы печатали в основном «задержанную литературу» — задержанную советской цензурой. Это было время оптимизма во всех литературных лагерях — оптимизма «восстановителей». Многие впервые узнали правду о голоде, о масштабах репрессий, о политических заключенных, о расказачивании. Но, кажется, картина века так и не вылилась в большую литературную форму, где речь обо всем этом шла бы не с позиций коммунизма или антикоммунизма, а из глубины жизни. В 1987 году критик Валентин Курбатов говорил: «Сейчас наиболее благоприятное время для усвоения такого, построенного на литературе, среза мысли, потому что теперь слово, вообще искусство, как в лучшие дни, обрело полномочия объединительной общественной мысли». Этого не произошло, и слово все чаще тратится на иные, не объединительные цели. «Пожар» В.Распутина и «Печальный детектив» В.Астафьева — это были последние произведения, которые читали все. Дискуссия о «печальном детективе» собрала за «круглый стол» критиков разных направлений. Тогда, в 1986 году, смертельно-серьезными казались вопросы «художник или публицист» Астафьев в своем новом произведении? Тогда казалось, что «печальный детектив» — это предельно допустимый в литературе уровень «правды жизни». Тогда читатели еще возмущались, что Астафьев использует такие «беззаконные слова», как «падла» и «халява». А сегодня? Прочитайте Владимира Сорокина и прочих… В то время В.Распутин и В.Астафьев, написавшие «беспощадные вещи», поддерживались критикой и в том, что принципиально новым виделся их «поворот» в вопросе о народе: «Если раньше литература защищала народ, то теперь встал вопрос о самом народе» (И. Золотусский). А теперь — повторим — народ почти исчез из современной литературы. Это было время публицистики, которая была гораздо активнее и смелее литературной критики. публицистики, которая гораздо больше литературы воздействовала на умы и сердца наших сограждан, формируя в них те «демократические» или патриотические представления, которыми они живут во многом и сегодня.

Меня, как критика, всегда больше интересовало глубинное, «срединное» течение в литературе. Оно же во все времена (советские и постсоветские) связано с новизной национального мироощущения. Сегодня говорить об этом достаточно сложно, так как буквально все — от эстетиков до политиков — напоминают нам о «русской идее».

Национальное мироощущение в новой русской литературе представлено именами С.Алексеева и В.Дегтева, О.Павлова и Ю.Козлова, В.Отрошенко и А.Варламова, П.Паламарчука (он был еще среди нас, когда писалась эта статья) и М.Попова, А.Сегеня, А. Трапезникова, В.Посошкова, М.Лайкова, Ю. Самарина, С.Василенко (я называю писателей «новых», «восьмидесятников» в литературе). Все они — авторы не одной книги. Все они — разные. Но объединяет их сопротивление литературе разложения, которая куда как «посильнее» традиционного русского обличения. Все они, русские писатели, не могут не ставить вопросов об идеале и вере, вопросов о хорошем человеке и сопротивлении человека злобе века сего. С другой стороны, их литература не бежит от описания всех соблазнов и искушений опустошающего опыта — соблазна деньгами, насилием, продажей себя газетно-рекламной свободе и изобилию, отказом от тревожащейся совести. Пожалуй, самое главное в их прозе то, что все стоит на своих местах — не перевернуто и не перепутано в вихре нынешних наваждений. Писать хорошие слова о хорошем, высказывать правильные мысли — это еще не творчество, так как все мы, если по совести, всегда знаем что правильно и достойно, а что — нет. (Тут неотменимо никогда и ни для кого наставление Церкви детям: «Скажи, Господи, благослови!» и ты почувствуешь, есть ли благословение, может ли Господь благословить замасленное). Актуализация «старых» традиционных ценностей сегодня без борьбы, без тяжелого труда просто немыслима, и труд сей далеко не всем под силу. Не всем, кроме как таланту. Он и делает возможным удержание человеческого и божеского в человеке.