Читаем без скачивания Революция низких смыслов - Капитолина Кокшенева

Меня, как критика, всегда больше интересовало глубинное, «срединное» течение в литературе. Оно же во все времена (советские и постсоветские) связано с новизной национального мироощущения. Сегодня говорить об этом достаточно сложно, так как буквально все — от эстетиков до политиков — напоминают нам о «русской идее».

Национальное мироощущение в новой русской литературе представлено именами С.Алексеева и В.Дегтева, О.Павлова и Ю.Козлова, В.Отрошенко и А.Варламова, П.Паламарчука (он был еще среди нас, когда писалась эта статья) и М.Попова, А.Сегеня, А. Трапезникова, В.Посошкова, М.Лайкова, Ю. Самарина, С.Василенко (я называю писателей «новых», «восьмидесятников» в литературе). Все они — авторы не одной книги. Все они — разные. Но объединяет их сопротивление литературе разложения, которая куда как «посильнее» традиционного русского обличения. Все они, русские писатели, не могут не ставить вопросов об идеале и вере, вопросов о хорошем человеке и сопротивлении человека злобе века сего. С другой стороны, их литература не бежит от описания всех соблазнов и искушений опустошающего опыта — соблазна деньгами, насилием, продажей себя газетно-рекламной свободе и изобилию, отказом от тревожащейся совести. Пожалуй, самое главное в их прозе то, что все стоит на своих местах — не перевернуто и не перепутано в вихре нынешних наваждений. Писать хорошие слова о хорошем, высказывать правильные мысли — это еще не творчество, так как все мы, если по совести, всегда знаем что правильно и достойно, а что — нет. (Тут неотменимо никогда и ни для кого наставление Церкви детям: «Скажи, Господи, благослови!» и ты почувствуешь, есть ли благословение, может ли Господь благословить замасленное). Актуализация «старых» традиционных ценностей сегодня без борьбы, без тяжелого труда просто немыслима, и труд сей далеко не всем под силу. Не всем, кроме как таланту. Он и делает возможным удержание человеческого и божеского в человеке.

Проза, о которой говорю, представляется мне хранительницей ценностей, еще присутствующих в современной жизни. И ценности эти замечательно просты, как просты вода, воздух, хлеб, любовь, рождение и смерть человека. Это — основополагающая простота бытия. Это — первоэлементы жизни, ее альфа и омега, которые античный художник отлил в миф, а художник Нового времени — в «божественную комедию» и «Войну и мир», «Преступление и наказание» и «Братьев и сестер». Не ненависть к человеку, а любовь снова и снова связывает русскую литературу с общей жизнью нормальных людей, которых еще не искалечили «новые ценности».

Современная литература занимается (или должна заниматься) современными вопросами, осмыслением новых проблем нашей жизни, пониманием сущностных потребностей и опасностей времени. Естественно, всем этим может интересоваться не только прозаик, но и публицист, философ. Однако именно художественно постигаемый и воссоздаваемый Образ Жизни часто свидетельствует большее — фиксирует то значительное, что происходит именно с человеком. Очеловечивание человека — вот сверхзадача многих названных прозаиков, хотя они для ее литературного воплощения могут прибегать к разным эпохам и временам. Владислав Отрошенко пишет «Двор прадеда Гриши» — цикл рассказов, насквозь пронизанных старинным временем, обернувшимся притчей в глазах ребенка, от лица которого ведется повествование. Писатель добивается от читателя чистоты восприятия, что на сегодня задача нелегкая. Юрий Козлов, напротив, называет свой роман «Ночная охота» антиутопией и ведет свое повествование из будущего времени, нагружая и даже перегружая его нигилизмом героев, детективно-авантюрными эпизодами, разоблачением всякой социальной идеи как порочной, он показывает то будущее общество, к которому мы вполне можем приблизиться на опасное расстояние, — общество, в котором человек мыслится только как человек экономический. Тут — полемика с европейской традицией, в начале XX века открывшей «человека играющего». Тут — в «Ночной охоте» — подводится своеобразный итог разрыва идеи и реальности, что, прежде всего, отражается на «разрыве» человека, становящегося жестким, примитивным, диким, человеком-варваром. Цивилизация и человек, идеи и человек — эти антагонисты предельно напряжены в антиутопии Ю.Козлова. Идея, рожденная человеком, его же взрывает изнутри, его же пожирает. Утопия — так сложилась русская и европейская традиция — жанр социальный. Знаменитые утопии все были устремлены к описанию некой идеальной модели устройства жизни общества и человека в нем. Антиутопия Козлова — это жанр антисоциальный. В ее основе не идеальная благополучная модель, но доведенные до абсурдного, нелепого и звериного состояния все «достижения» цивилизации XX века в области свобод, демократии, коммунизма, равенства, братства и т. д. Автор говорит не о каком-либо конкретном обществе, но о таком состоянии планеты Земля, где неведомы границы государств, где неясны имена народов, ее населяющих, где на всякий закон есть антизакон, а сущность его — в свободе убивать и в праве быть убитым. Кажется, все глаголы-агрессоры присутствуют в романе: убить, расстрелять, захватить, истребить, ограбить и т. д. В романе Ю.Козлова нет «чистого воздуха», как у В. Отрошенко: напротив, только зловонные испарения, нечистоты, да еще запах крови — вот фон, на котором развертывается история борьбы за власть двух группировок «законных бандитов».

Роман Юрия Козлова — пример крайнего нигилизма, ибо ни автор, ни главный герой не останавливаются ни на одной идее как продуктивной, положительной. Я же его поняла прежде всего как роман-предупреждение человеку экономическому, дерзнувшему увлечься играми в реформы и свободы.

Вопрос о социальности и литературе, об идейности и литературе именно сегодня, после десятилетнего оттеснения его из области литературных вопросов и всеобщего ликования борцов против идеологичности литературы, — снова приобретает актуальный и важный смысл. Это вопрос жизни — и только потому он неизбежно должен был проникнуть в литературу в столь острой форме, как у Ю.Козлова., или в более спокойно-аналитической, как у Виктора Посошкова в последней опубликованной повести «Сбылась мечта идиота». Социальность, конечно, не главный и не единственный критерий литературы — пропуск на вершину русской литературы требует другой оценки. Таланта, дара, художественной ясности. Но вопрос о социальности связан тонкими нитями с ценностным миром художника, его героев, с определенным кругом идей.

Ряд направлений современного искусства стоит на позициях крайнего индивидуализма, противопоставляя его недавнему «советскому коллективизму». Конфликт с ближайшей — советской — традицией часто застит свет на те ее особенные черты и приметы, что, собственно, не принадлежали только советскому периоду, но уходили вглубь времен — в историческую Россию. Они готовы бороться против всего, что есть в культуре «надличностного», — от традиционных надличностных ценностей христианского мира до любых «завершенных идей» или высказываний, которые могут превратиться в догму. Еще шаг — и художник провозгласит эстетическую анархию как новую идеологию искусства. Впрочем, уже и провозглашают — в ответ на антизаконность и антисоциальность как нормы жизни нынешнего общества.

Однако осознание кризисности времени может происходить не только через разрушение, но и через размышление. В новой русской прозе я бы выделила несколько принципиальных тем: какая она, сегодняшняя Россия и какой у нее герой? Как можно актуализировать опыт России исторической? Тема «Россия и цивилизация» входит в плоть сочинений всех выше названных авторов.

Не только потому, что демократия у нас «буксует», жизнь обесценивается, а смерть дорожает (уже и коммерческие кладбища появились); не только потому, что русские женщины все меньше рожают, а дети — обуза для государства, — не только по всем этим нам близким причинам прозаики не спешат радоваться внешним проявлениям цивилизованной жизни. Если автомобиль (или унитаз с подогревом) — это мечта и идеал, то русский писатель «возвращает свой билет» и демократии, и цивилизации. На более же глубинном уровне вновь возникает вопрос о том, будет ли телом побеждена душа или все же среди благ потребительского общества будет оставлено место для души. Итак, если культ вещей — самая высокая «высота» цивилизации, то она свидетельствует не о возрастании духовности, а о падении и одичании человека до уровня дикаря или туземца. Варварство — часть цивилизации и порождено ею, но именно сегодня защитники «красивой жизни по индивидуальному проекту» склонны сближать традиционность с варварством и уже им, объединенным, противопоставлять цивилизацию.

Современный писатель, конечно, уже не мечтает о «небе в алмазах», не верит, что честный труд будет иметь своим следствием «лучшую жизнь», хотя тоска о ней в литературе осталась. Проблема современной прозы и ее героя в другом — как можно (и можно ли сейчас_ жить лучше? В этом «лучше» совсем нет места мерседесам, «райским наслаждениям» и прочим рекламным добродетелям. Лучше — значит чище, с легким сердцем, бодростью духа и ума: «Тезкин чувствовал, что остался все тем же — маленький и храбрый идеалист, он хотел жить наперекор всему так, чтобы доказать граду и миру — продаваться не требуется, жить можно и должно свободно и легко» (Алексей Варламов «Лох»).