Читаем без скачивания Сексус - Генри Миллер

Кронский вернулся с каким-то жутким пойлом. Ничего другого, сказал он, в такое время достать нельзя. Сам он редко выпивал больше наперстка, и ему было все равно, отравимся мы или нет. Он-то надеется, что мы отравимся, сказал он. А у него – депрессия. И депрессия, кажется, рассчитанная на всю ночь. Мара, как последняя идиотка, почувствовала к нему жалость. А он, вытянувшись на софе, улегся головой ей на колени. Началась другая стадия: ирреально-безличностная скорбь обо всем мироздании, не факты и обличения, как раньше, а песня, записанная на диктофон, песня, обращенная к миллионам обездоленных существ во всем мире. Доктор Кронский всегда пел эту песню в темноте, лежа головой на женских коленях, пощипывая пальцами ковер на полу.

Его голова, похожая на раздувшуюся кобру, пригрелась на Аридных коленях, слова текли изо рта, как течет газ из неплотно закрученного вентиля. Это было заклинание простейшей, неделимой человеческой частицы, протодуши, блуждающей в подземельях всеобщего страдания. Доктора Кронского больше не было, были только боль и муки, сталкивающиеся, как позитроны и нейтроны, в вакууме, оставшемся от исчезнувшей личности. В этом состоянии несуществования даже внезапное, чудесное рождение Всемирной Республики Советов не высекло бы из него ни искорки энтузиазма. Говорили нервы, железы внутренней секреции, селезенка, печень, почки, сосуды и капилляры, почти выступающие на поверхности кожи. Но кожа сама была оболочкой мешка, в котором чередовались кости, мышцы, сухожилия, пропитанные кровью, жиром, лимфой, желчью, мочой, калом и всем прочим. Смертоносные микробы копошатся в этом вонючем мешке; микробы одолеют в конце концов – не важно, как и когда – коробку с упакованным в ней веществом серого цвета, называемую вместилищем разума. Тело всегда в заложниках у смерти. И доктор Кронский, такой живой, такой витальный в рентгеновских лучах мировой статистики, хрустнет, как вошь под грязным ногтем, когда настанет время вылезать из кокона. В часы такой мочеполовой депрессии в голову доктору Кронскому не приходило, что с точки зрения Всеобщего Разума смерть может принимать совсем другое обличье. Он столько резал, рассекал, препарировал человеческих тел, что воспринимал смерть весьма конкретно: она была для него шматком остывшего мяса, брошенного на цинковый стол покойницкой. Электричество выключено, машина остановилась, а через некоторое время появится запах. Voila, нет ничего яснее и проще! Самое привлекательное существо, какое только можно вообразить, после смерти становится странным, холодным куском какой-то водопроводной трубы. Он наблюдал свою жену, когда омертвление уже овладевало ею: несмотря на всю свою привлекательность, она была замороженной треской, заметил он вскользь. Мысль о страданиях, перенесенных ею, уступила место проникновению в то, что происходило внутри этого тела. Смерть уже вошла в это тело, и работа смерти зачаровывала Кронского. Смерть всегда с нами, утверждал он. Смерть прячется в темном углу и ждет подходящего момента, чтобы поднять голову и ударить. Единственно реальное, что нас связывает, – постоянное присутствие смерти в каждом.

И Мару захватило все это. Она поглаживала его по волосам и тихо мурлыкала, словно вбирала в себя ровно струящееся шипение газа, выходящее из тонких бескровных губ. Мне было неприятно именно ее сочувствие страдальцу, а не унылая монотонность его заклинаний. Образ Кронского ассоциировался у меня с тоскующим козлом, и это было смешно. Он проглотил слишком много пустых консервных банок, он обожрался бракованными автомобильными деталями. Он был ходячим кладбищем фактов и цифр. Он умирал от статистического несварения.

– Знаешь, что ты должен сделать? – сказал я как можно спокойнее. – Ты должен покончить с собой. Сейчас, в этот вечер. Тебе и впрямь жить не для чего, зачем себя обманывать? Мы скоро уйдем, а ты – давай! Ты парень дошлый, знаешь, как это сделать по-тихому и чисто. По-моему, это твой долг перед миром. Тебя ведь тошнит от самого себя.

Как током ударили эти слова страдающего доктора Кронского. Словно дельфин над водой взлетел он над своим ложем и мигом оказался на ногах. Потом хлопнул в ладоши и с грациозностью хромого носорога сделал несколько па. Он впал в экстаз, как впадает в экстаз золотарь, узнав, что жена произвела на свет очередное чадо.

– Ага, вы хотите от меня отделаться, мистер Миллер, да? К чему такая спешка? Уж не ревнуете ли вы? Так я намерен вас разочаровать. Я намерен остаться жить и отравлять ваше существование. Я собираюсь вас помучить. А как-нибудь вы придете ко мне и станете умолять, чтобы я помог вам убраться подобру-поздорову. На коленях будете меня умолять, и, должен вам сообщить, я вам откажу.

– Ты совсем спятил. – Я потрепал его по щеке.

– О нет, я не спятил. – В ответ он погладил мою лысину. – Я просто немного невротик, как всякий еврей. Но самоубийства не будет, не надейтесь. А вот побывать на твоих похоронах я надеюсь. И посмеяться над тобой. Если только твои похороны состоятся. Может быть, ты настолько запутаешься в долгах, что откажешь мне свое тело. Когда я вас распотрошу, мистер Миллер, от вас ничего не останется.

Он схватил с крышки рояля нож для бумаги, приставил его к моей диафрагме, провел воображаемую линию разреза, а потом помахал ножом у меня перед носом.

– Вот так я начну, – сказал он, – с твоих кишок. Первым делом я выпущу весь этот романтический бред, который внушает тебе, что ты ведешь прелестную жизнь. Потом, как со змеи, сниму с тебя кожу и доберусь до твоей невозмутимой сердцевины, до твоих крепких стальных нервов, чтобы заставить их трепетать и дергаться. Под моим ножом ты будешь куда живей, чем сейчас. Представь себе: на одной ноге – другую-то я отрежу, – а голова идиотски улыбается у меня на полке. – Он повернулся к Маре. – А вы будет его любить такого, в разобранном виде?

Я отвернулся от него и подошел к окну. Типичные бронксовские задворки: деревянные заборы, веревки с бельем, подпертые шестами, площадки с чахлой травкой, ряды многоквартирных домов, пожарные лестницы и прочая, и прочая, и прочая…

Полуодетые фигуры мелькали там и сям за окнами. Они готовились лечь спать, чтобы завтра снова окунуться в ту же бессмыслицу. Может быть, один из сотни тысяч избежит общей участи, для остальных же было бы милосерднее перерезать им, спящим, глотки. Поверить, что эти жалкие людишки способны создать новый мир, что они таят в себе силы для этого, мог только сумасшедший. Я подумал о жене Кронского, той самой, которой грозило сумасшествие. Она была из таких. Отец ее владел магазинчиком канцтоваров, мать целыми днями не вставала с постели, пытаясь спастись от рака матки. У младшего брата сонная болезнь, другой парализован, старший – умственно отсталый с детства. В разумно организованном обществе всю семью взяли бы в богадельню, а дом их…

Я с отвращением плюнул вниз.

Кронский стоял рядом со мной, обняв Мару за талию.

– Почему бы тебе не прыгнуть отсюда? – сказал я и вышвырнул в окно свою шляпу.

– Ну да, и заставить соседей вытирать грязь? Нет, сэр, только не я. А вот вы, мистер Миллер, сдается мне, из тех, кто очень много размышляет о самоубийстве. Почему бы вам не прыгнуть?

– Охотно, – сказал я. – Если мы прыгнем вместе. Давай-ка я покажу тебе, как это легко. Дай руку…

– Перестаньте, – сказала Мара. – Ведете себя как дети. Я-то думала, что вы поможете решить мои проблемы. У меня-то ведь настоящие трудности.

– Здесь нет решения, – сказал Кронский. – Твоему отцу нельзя помочь, он не хочет, чтобы ему помогли. Он умереть хочет.

– Но я-то жить хочу, – сказала Мара. – И не хочу больше жилы из себя тянуть.

– Это каждый говорит, да без толку. Пока мы не уничтожим эту прогнившую капиталистическую систему, мы не разрешим…

– Чушь это все, – перебила его Мара. – Вы же не думаете, что я буду ждать, покуда революция устроит мою жизнь? Мне надо сейчас что-то делать. Если нет другого выхода, я стану шлюхой. Интеллектуальной шлюхой, разумеется.

– Не бывает интеллектуальных шлюх, – отрезал Кронский. – Проституция – знак слабого интеллекта. А почему бы вам не телом торговать, а пустить в дело мозги? Вам надо стать шпионкой, тайным агентом! Какая идея! Думаю, что смогу что-то сделать для вас в этом смысле. У меня отличные связи в партии 28. Конечно, этого субчика вы должны будете позабыть. – Он ткнул большим пальцем за спину в моем направлении. – Такая дама, как вы, – он окинул Мару взглядом с головы до пят, – может выбирать. Кем бы вы предпочли быть, графиней или княжной? Сотня в неделю и возмещение всех расходов, – добавил он. – Не так уж плохо, а?

– Да я сейчас куда больше получаю, – сказала Мара, – и не боюсь, что меня пристрелят.

– Как! – воскликнули мы оба одновременно. Она улыбнулась:

– Вам это кажется большой суммой? А мне нужно гораздо больше. Я, если захочу, могу выйти за миллионера хоть завтра: у меня уже несколько предложений.