Читаем без скачивания Застекленная деревня - Эллери Квин

Джонни озадаченно уставился на судью.

— В чем дело? — осведомился старик.

— Я пытаюсь обрести чувство реальности происходящего, но не могу, — ответил Джонни. — Все эти трюки… Не устраиваете ли вы большую бурю в маленьком стакане воды, судья?

— Думаешь, он маленький?

— Микроскопический. Речь идет об одном человеке, по всей вероятности виновном в убийстве. А вы ставите всю деревню с ног на голову, морочите голову полицейским и чиновникам округа, втягиваете в дело губернатора штата…

Судья Шинн поднялся с кресла и, сдвинув брови, принялся шагать взад-вперед вдоль полок с книгами по юриспруденции.

— Один человек, — медленно произнес он. — Да, это может казаться нелепым, но только потому, что ты думаешь о Джозефе Ковальчике так, словно он существует в вакууме. Что такое один человек? Это не только Джозеф Ковальчик, Джонни, — это и ты, и я, и Хьюб Хемас, и любой другой. Все всегда начинается с одного человека. В 1735 году в Нью-Йорке судили немецкого иммигранта Джона Питера Зенгера за клевету в печати — в своем еженедельнике он опубликовал несколько полемических статей. Это один человек. А другой человек по имени Эндрю Хэмилтон защищал право Зенгера печатать правду. Он добился оправдания Зенгера, и это обеспечило свободу прессы в Америке. Кто-то должен стоять на страже человеческих прав, Джонни. Нам везло — возможно, больше, чем мы заслуживали. Наши права всегда кто-то защищал.

Возьми дебаты во время утверждения конституции, — продолжал судья Шинн. — Их участники, требовавшие обеспечения на судебном процессе процедурных гарантий, выступали не с сугубо теоретических позиций. Принятие Билля о правах, в особенности 5-й и 6-й поправок, было обусловлено реальными страхами, выросшими из подлинных событий в колониальной истории. Например, судов над ведьмами в 1692 году.

На этих процессах судьями были любители, а генеральным прокурором — торговец. Ни один человек, обучавшийся праву, в них не участвовал. Обвинителю было позволено представлять то, что именовалось «призрачными уликами», и вызывать свидетелями раскаявшихся «ведьм», дававших показания против обвиняемых. Любой из толпы, кто жаждал быть услышанным, независимо от того, имели ли его показания отношение к делу, мог поступить так же. В обстановке разгула суеверий и истерии двадцать женщин были признаны виновными, большинство из них повешены, а одну — восьмидесятилетнюю старуху — буквально растоптала толпа. То же самое происходит сегодня в так называемых «верховных народных судах» коммунистического Китая. А если на то пошло, и в Вашингтоне, где разрушаются человеческие репутации и парализуется способность людей зарабатывать на жизнь — в нарушение всех процессуальных правил.

И давай не будем возлагать вину на конфессиональные комиссии. Виноваты мы, а не они. Демагоги в конгрессе не продержались бы ни одного дня в атмосфере элементарного здравого смысла. Но истерия в обществе придает им силу.

Это доказывает, Джонни, что людям не всегда можно доверять. Человеческие существа, даже в условиях демократии, слишком часто превращаются в толпу. Вот почему процесс Шинн-Корнерс против Джозефа Ковальчика чреват бурей, способной уничтожить всю Америку. Кто защитит людей от их худшего врага — самих себя, — кроме тех, кто отказывается потворствовать беззаконию даже в самом незначительном деле?

— Слушайте, слушайте, — усмехнулся Джонни.

Судья Шинн перестал шагать и склонился над столом, теребя блокнот и искоса глядя на Джонни.

— Простите, — извинился Джонни. — Но я по горло сыт словами.

— Я тебя не упрекаю, — кивнул судья. — Давай перейдем к делу. Предположим, я назову тебе подлинную причину моего желания включить тебя в жюри.

Джонни уставился на судью.

Старик задумчиво разглядывал его, пощипывая губу.

— Ну? — осведомился Джонни.

— Нет, — сказал судья. — Я позволю тебе самому это сделать. А сейчас давай нанесем визит Джозефу Ковальчику.

Эдди Пэнгмен стоял на часах перед церковью. Он больше не выглядел несчастным. Эдди браво вышагивал взад-вперед, насвистывая на ходу, а его продолговатое лицо светилось от возбуждения и казалось совсем детским.

Он с серьезным видом пропустил судью и Джонни.

Дрейкли Скотт, патрулировавший церковь сзади, походил не на мальчика, увлеченного игрой, а на мужчину, который вернулся к детству, стараясь спастись от трудностей взрослой жизни. Его прыщавое лицо было мрачным, а узкие плечи напряжены.

При виде двух мужчин Дрейкли насторожился, а в его глазах промелькнула обида, которую Джонни заметил в лавке Питера Берри в пятницу утром.

— Не знаю, должен ли я пропускать вас, судья, — с вызовом заговорил он. — Хьюб Хемас говорил…

— Вот что я скажу тебе, Дрейкли, — прервал его судья Шинн. — При первой же попытке со стороны Джонни Шинна или меня позволить заключенному бежать можешь стрелять на поражение. Это достаточно справедливо?

Паренек густо покраснел.

— У кого ключ от кладовой с углем?

— Его охраняют, — пробормотал Дрейкли.

Они спустились по крошащимся ступенькам в церковный подвал. Джонни быстро моргал после яркого солнца. Когда его глаза привыкли к темноте, он разглядел над головой дубовые балки с остатками коры и неровными следами топора. В подвале находились старомодная угольная печь и кладовая. Дверь кладовой была слегка приоткрыта; отпертый замок свисал с выглядевшего новым крючка. Свет проникал сквозь щели в стенах.

На стуле лицом к двери с ружьем на коленях сидел Мертон Избел. Стул был частью старой сломанной церковной скамьи.

— У него кто-то есть, Мерт? — спросил судья.

— Мистер Шир.

Судья Шинн коснулся руки Джонни.

— Прежде чем мы войдем…

— Да?

— Я хочу, чтобы ты притворился, будто он тебя интересует.

— Ковальчик? Но так оно и есть.

— Задавай ему вопросы, ладно?

Джонни кивнул.

На стук судьи ответил голос священника, и они вошли в кладовую.

Единственный уголь, который увидел там Джонни, был сложен в углу маленькой кучкой, вероятно оставшейся с прошлой зимы. Но угольная пыль была повсюду. Правда, пыль пытались подмести — наверняка Ширы, — но движения заключенного разбрасывали ее снова. Стены покрывала сажа.

Единственное окошко на верху стены было недавно забито досками. Помещение освещала 25-ваттная лампа, свисавшая с потолка в проволочной сетке.

Джозеф Ковальчик сидел на краю койки, потягивая из стакана горячий чай. На складном столе были разбросаны остатки пищи. Когда они вошли, мистер Шир складывал тарелки на поднос.

— Мы отлично пообедали, — весело сказал священник. — Он попросил чай в стакане с лимоном и вареньем. Европейский стиль. Судья, вам не кажется, что он выглядит гораздо лучше?

— Кажется, мистер Шир. — Судья посмотрел на тарелки. — Знаменитые отварные блюда Элизабет?

— Кто-то должен заботиться о его телесных нуждах, — твердым голосом произнес священник. — Я бы хотел что-то сделать с этой угольной пылью.

— Вы творите чудеса, мистер Шир.

В одном из углов стоял белый ночной горшок. Священник подобрал поднос и вышел. Дверь осталась открытой.

Мертон Избел наблюдал за ними, сидя на стуле. Заключенный вздрогнул, словно только что заметил посетителей, поставил пустой стакан и начал вставать.

— Сидите, Ковальчик, — сказал судья.

Ковальчик опустился на койку, уставясь на Джонни.

На нем снова была собственная одежда — Элизабет Шир, очевидно, постаралась почистить и заштопать ее, хотя и с плачевным результатом. Серую фланелевую рубашку она постирала и выгладила. Ботинки либо оказались не подлежащими ремонту, либо отцы деревни велели их конфисковать — на ногах у Ковальчика были матерчатые шлепанцы, по-видимому принадлежащие мистеру Ширу. Бесцветные волосы были расчесаны. На лице, помимо распухшей губы, отсутствовали следы избиения.

Светлая с проседью щетина заметно отросла — Джонни подозревал, что мистеру Ширу не позволили снабдить заключенного бритвой. Темно-серая кожа обтягивала торчащие скулы, оттопыренные уши и низкий лоб с густыми бровями, под которыми поблескивали глубоко запавшие глаза. Тощая шея с болтающимся кадыком напоминала шею индюка. Руки были мозолистыми, с распухшими суставами и потрескавшимися ногтями. Он держал их между бедрами, наклонившись вперед, как будто все еще ощущал боль в паху.

Ковальчик выглядел лет на шестьдесят пять — было трудно представить, что в действительности ему лишь слегка за сорок.

— Этого джентльмена, — снова заговорил судья Шинн, — интересует ваша история, Ковальчик. Ему не раз приходилось беседовать с людьми, оказавшимися в беде. Его зовут мистер Шинн.

— Шинн, — повторил заключенный. — Мистер Шинн, что они мне сделать? — Он говорил медленно, с сильным акцентом.