Читаем без скачивания Современный болгарский детектив - Цилия Лачева

Следователь взял какие-то книги со стола, потом, словно передумав, только передвинул их справа налево. Он был усталый, его помятое и хмурое лицо казалось равнодушным.

— Не знаю, — ответил он. — Я много видел, много передумал в своей жизни. Иногда большая любовь созидательна. А иногда — разрушительна.

Остановив на его лице взгляд круглых голубых глаз с покрасневшими веками, женщина молчала.

— У вас пропадает целая ночь, — продолжал Климент. — Причем самая важная в деле инженера Христова. Вы должны сказать, где вы были после того, как, по вашим словам, ушли с концерта. Припоминаете?

Да, тогда она вышла из зала через какую-то маленькую дверь, которую открыла, не задумываясь, куда она выведет, ей было все равно. Какой-то темный задний двор, забитый ящиками и битыми бутылками, еще одна расшатанная дверь — и вот она на тесной короткой улочке со спящими темными домами. Мяукали кошки, где-то позади осталась музыка. Мария не чувствовала ни ног, ни всего своего тела, рассекающего сверкающий ночной воздух. Только потом она поняла, что это светит полная луна, мерцает белым, как мучная пыль, светом, и улицы показывают свое новое, таинственное лицо, совсем иное, чем в серые будни. Представляла себе лицо своего любимого — точно так же изменившееся, светящееся, неспокойное. Она не испытывала ни горя, ни боли, просто у нее не было внутренностей, кроме легких, которые вдыхали и выдыхали, равномерно и безразлично, точно кузнечные мехи. Она наконец ощутила свои ступни — они ступали твердо и уверенно. Глаза видели в темноте — кошачьи глаза, которые, может быть, и светились, кто знает. Было тепло и приятно в этой тишине — она-то как раз и нужна была Марии, чтобы осознать нечто чрезвычайно важное. Только что оно блуждало, как искорка, — и вдруг превратилось в огромный бушующий огонь, к которому она летела без чувств и мыслей, точно заведенная. Большие и легкие шаги, как во сне, — земля оставалась где-то внизу, небо приближалось, побледневшее, беззвездное, точно сонные воды, и вот уже — ни сожалений, ни тревог, только напряжение и острое желание скорее добраться, добежать.

И добралась.

Остановилась у берега, засмотрелась на воду — черную, с серебряными блестками. Голый тростник на недалеком берегу, где когда-то стояла та беседка и ждал ее докторский сын — красивый добрый юноша, ее первая любовь, которая сейчас кружит, как бесприютная птица, над ночной, непроницаемой водой. Здесь, где когда-то было болото, соорудили водоем, но болото притаилось на дне, остались тина, и мертвые корни, и проржавевшие останки железа, и хищные рыбы, и слепые черви — слепые, но всемогущие пожиратели всего сущего.

Пустая лодка была привязана у берега, ничто не мешало Марии толкнуть ее, чтобы отгрести на самую глубину. Один прыжок — и она будет внизу, в темноте, на восьмиметровой глубине. Но, онемев на ночном берегу, она понимала, что тут же начнет работать руками и ногами, потому что она — опытная пловчиха. Нырнет и вынырнет, прежде чем начнет захлебываться и тонуть, — вся она и все мысли ее будут вне воды, бодрые и ясные, как у ребенка. Нет, за смерть придется побороться — и гнусное опускание на дно окончится в конце концов, и, обессиленная и отяжелевшая, она опустится на бывшее болото, в его ядовитые газы, и тина взметнется над ней своим черным ласковым покрывалом и укроет навеки.

«А все же красиво, как красиво здесь, — подумала Мария. — Вода отражает небо, месяц в волнах плывет. А люди спят, и я обычно, устав, сплю, как и все, и пропускаю такие вот прекрасные картины. Вода пахнет свежестью, я отлично плаваю, а ночь такая чудесная».

Она услышала шаги в темноте и старческий голос:

— Что ищешь, девушка?

Сторож пыхтел от испуга и подозрений, и Мария поспешила его успокоить:

— Я гуляю.

Он остановился рядом, сказал уже потише:

— Завтра гуляй — лучше будет видно.

— Ладно. Приду, когда будет посветлее.

Сторож строго смотрел на нее, и под этим взглядом терялись обаяние воды, лунного света и сухих стройных стеблей тростника.

На улице, вдруг почувствовав усталость и опустошенность, Мария сняла свои туфли на высоком каблуке. По босым ногам поползла свежесть, распространяясь по всему ее телу, бодря и оживляя его. Остановившись под уличным фонарем, Мария оглядела себя, свои мокрые ноги — она была ничья, живая и свободная. Только что она заглянула на тот свет — и отшатнулась от его скуки и гробового молчания.

Услышав какое-то шлепанье позади, обернулась и увидела жабу, которая прыжками пересекала улицу наискосок. Мария тронула ее носком туфли — жаба замерла, как бы чего-то ожидая. Мария взяла ее и подержала на ладони. Судорога прошла по шероховатой жабьей коже — отвратительное ощущение ее было почти как смертельная рана, — и жаба выпустила слизь и притворилась мертвой.

Забытая всеми, стояла Мария с этой жабой на ладони, а вокруг был город, ставший чужим, пустым, без единой родной души.

Может быть, только в дыхании ветра была еще какая-то тайная надежда — неизвестно на что. Разве что на весну.

Мария была дочерью крестьянина-середняка, которому принадлежали пасека и фруктовый сад. Сбежав из этого маленького, опротивевшего ей рая, она устроилась на небольшой завод. Сняла комнату поблизости — много ли надо женщине, которая приходит только ночевать и видит путаные сны о каком-то безымянном незнакомце. А влюбилась в главного инспектора — смуглолицего, с волосатыми руками, у которого была жена и ребенок. Он был крепок, подвижен, уверен в себе и одновременно капризен. Он подчинил ее сразу, хоть Мария и сопротивлялась, как пойманная птица. У него были жена и ребенок, и он заставил Марию поклясться не говорить никому ни слова. Так и жили в душном, замкнутом мирке, в таинственной норе на двоих, остерегались людских разговоров. Мария шла по жизни точно с завязанными глазами, прозревая только тогда, когда он находился рядом или когда высматривала его. Обедали вместе в столовой — под знаком сомнений и страхов, и тогда ее комната представлялась им одиноким островом, над которым поют птицы и светит тонкий серп месяца.

— Как хорошо! — шептала иногда Мария.

Он задергивал занавеску, успев поглядеть, нет ли кого на улице. Обычно там никого не было, кроме людей, занятых своими будничными делами. Такие, как правило, не любопытны.

Мария, словно невеста, окружила себя цветами — они мечтательно смотрели в окно на падающий снег. Дважды одалживала своему милому большие суммы до зарплаты. Он вернул ей только половину, оправдываясь тем, что сын учится играть на скрипке, частные уроки дорого стоят. Как-то Мария встретила его жену, маленькую, с сутулой спиной, которая в старости обещала превратиться в хорошенький горб. Марии стало приятно, что у нее самой — стройная фигура и красивые ноги. Конечно, она не ревновала его к жене, не любопытствовала и не расспрашивала. Ей было все равно, будто шла речь о безнадежно больном. Он жаловался на жену, говорил, что она ему надоела. А Марии захотелось еще больше привлечь, приучить его к себе, и она встретила его ужином за красиво убранным столом. Потом купила ему рубашку и отрез на брюки. Связала голубой свитер (тот, безымянный, из ее снов, был в голубом). Она вела себя совсем как жена, заботливая и влюбленная.

А однажды увидела их вместе. Это было неожиданно: они держались за руки и, кажется, понимали друг друга великолепно. Долгие годы совместной жизни, очевидно, не проходят бесследно. Мария спряталась за газетный киоск, схватив одеревенелыми руками какой-то журнал.

— А платить кто будет?

Она уплатила, взяла сдачу — пятьдесят стотинок. Побрела, еле переставляя ноги и волоча за собой перекинутый через руку плащ. Она чувствовала себя какой-то никчемной, несчастной, случайно попавшей в этот город.

Да, они шли под руку, а это — признак супружества, хотят они того или не хотят. И шли они так не для отвода глаз, а доверяя друг другу, поглощенные сами собой. Значит, им хватает друг друга. Значит, он обманывал Марию, говоря, что не любит свою жену. Ах ты, фальшивый сиротка!

Мария взяла больничный на три дня. В такую слякотную погоду можно было сидеть только дома у камина. На третий день к вечеру она услышала осторожные шаги в гостиной. Так мог красться только вор, тайно проникший в дом одинокой доверчивой женщины. Мария села на кровать, зажав себе рот ладонью. Он постучал. Подождав, нажал на дверную ручку. Мария чувствовала его изумление, а затем и досаду. Она ведь включила свет — пусть знает, что она дома, но не желает его видеть.

А затем она выглянула, как мышь из норы, — вот он, смотрит на свет в ее окне, ошеломленный, впервые по-настоящему одинокий. Она не выдержала, открыла окно и стала отчаянно махать ему, словно утопающая цепляясь за спасающую руку.

Очевидно, оба не могли обходиться друг без друга. И так продолжалось целых четыре года. Бывали дни, когда казалось, что так будет до скончания века. Но иногда на него будто страх накатывал — словно Мария была трясиной, в которой он мог утонуть, потеряв осторожность. Уехал однажды в командировку, а потом она вдруг узнала, что он уже давно вернулся. Затаив злобу, униженная, Мария дождалась его и накричала — чтобы больше не приходил (хотя он и не настаивал на свидании).