Читаем без скачивания «Клуб Шести» - Максим Веселов

Из ближайшей комнаты раздались звуки балалайки.

Теодор очень недолюбливал русофильство. Особенно современные частушки и гармошки с балалайками. В эпоху совка существовал чётко сформулированный интеллектуальный уровень культуры. Население либо подтягивалось до него, либо должно было снизойти. Нежелающие усредняться, могли выключить радио и телевизор. Теперь культура позиционируется на целевые группы. Это этакие пласты умственного развития. Из желания прибыли, культура должна отыскивать пласт (целевую группу) с наибольшим количеством покупателей, и, туда и лупить свои «шедевры». В стране дебилов основная целевая аудитория, соответственно, дебилы, это и есть основные покупатели и потребители. На них и настроена «индустрия счастья». Куда остальным деваться? Пялиться в канал «Культура», спасибо товарищу Путину за нашу счастливую альтернативу. Там даже рекламы нет, ибо нафига рекламодателям платить бабки за охват самой малочисленной в стране аудитории интеллектуалов?

Однако, балалайка из соседней комнаты продолжала наяривать, а Наташа не появлялась. Теодор докурил и пошёл поискать хозяйку банкета. В этом состоянии он не любил оставаться один на один с таким нудным собеседником.

Он осторожно подошёл к приоткрытой двери и заглянул внутрь.

Наташа сидела в сарафане у зеркала и заплетала косу, вплетая в неё разноцветные ленты.

– А я тут уже заскучала одна, заходи.

– А я там себе уже надоел.

– Что, никак брюзжит Теодор свет Сергеич?

– Есть такая буква в этом слове…

Он присел на кровать, убранную лоскутным одеялом и осмотрелся. В головах стояла пирамида из подушек, вся мебель казалась лубочной или кустарной, на полу лежал самотканый коврик.

Наташа поднялась от зеркала, на щеках горел неестественный румянец. Присела на корточки у ног Теодора и принялась расшнуровывать его кроссовки, поочерёдно их снимая.

– Намаялся за день? Сейчас отдохнёшь, милый. Свет не режет глаза? Лучину не убрать?

– Отчего же,- выдавил из себя Теодор,- пусть горит. …

– Ой, Ната, покурить бы…

– А это на кухню, милый. Тута шерстяного много, потом и не выветришь.

Теодор покачиваясь поднялся и, собрав развешанные т раскиданные вещи, поплёлся на кухню. Понял, что покачивало не от выпитого. Даже наоборот, голова была уж слишком ясной, требовался допинг. Ну, это мы быстро поправим.

На кухне он принял ещё глоток портвейна и закурил.

Балалайки замолчали.

Вот же, блин. И чего только с нами не случается в этой жизни.

Поковыряв вилкой в остывшей котлете, он понял смысл бытия. Бытиё сейчас разметалось по тарелке в виде котлетных ошмётков, помнящих ещё те времена, когда их бытиё бегало по лугам и жевало молодую траву. Вот оно, оказывается, как.

Бывает. И не то бывает. И не то ещё будет с этими теперь уже не мычащими холодными ошмётками, эволюции котлеты не в тарелке заканчиваются…

– А мне налил?

Теодор опять вздрогнул.

Из-за его спины вышла Наташа в прежнем халате и без косы. И без лент. В тапочках.

А была ли Наташа? И кто она теперь?

Теодор разлил по кружкам. Нужен тост. Выпивка без тоста, это – пьянка, выпивка с тостом, это – культурное времяпрепровождение. Он поднял кружку и встал.

– Давай за Наташу. Я стоя.

– Ну, давай, за неё,- сказала она и не чокнувшись выпила залпом.

Она пригубила котлету, поморщилась и вытряхнула остывшую еду обратно на сковороду. Разогрела, разложила снова по тарелкам, с добавкой. На столе уже полнились кружки. Как-то грустно всё же было, словно прощались с чем-то. Какие-то мы, люди, неказистые, что ли… всё у нас не как в кино.

Но тут, спасительный виноград пошёл в новое наступление.

Игра в ощущения, штука непредсказуемая. На определённом этапе – непредсказуемая.

Но из этих двоих сейчас никто не знал о этапах. Кровь с новой силой заскользила по лабиринтам сосудов и в умах стали всплывать новые порывы. К тому же за окном пошёл-таки недостающий дождь, забарабанил по жестянкам подоконников и шорохом настроил души на минорное пиано.

– А ты когда-нибудь спал с поэтессой?

– Знаешь, Ирэн, даже если бы и спал, то по сравнению с тем, что можешь подарить в этом образе ты, будет означать, что именно «спал». Ведь я, получается, до сих пор не знал, что такое быть с русской женщиной, в той мере, которой она осталась в приданиях. Ты фантастическая женщина.

– Спасибо. Подарить тебе Ирэн?

– Погоди. Давай ещё по одной нальём. Я от Наташи отойти не могу.

Налили ещё. Выпили. Котлеты опять остыли, но их больше разогревать не хотелось.

Теодор закурил. Ирэн вынула из ящика стола тонюсенькую сигаретку и прикурила от протянутой джентльменом зажигалки. Не благодарила – знает этикет. Вдруг Теодор почувствовал, что – всё. Как-то сразу. Котлеты холодные. Пол холодный, линолеум студит ступни. Вилка скрипнула по тарелке и звук покарябал сердце. Вспомнился Набоков -»… это не снег, это декорации рушатся, Лолита…»

– Знаешь, Ирэн, я пойду.

– Так скоро? Ты ничего не теряешь?

– Я, Ирэн, художник. Если я что-то теряю, то моё воображение спокойно (или не спокойно) мне всё вернёт. Я получил достаточно информации для твоего портрета.

– Портрета?.. Ах, да. Ты же нас рисуешь.

Покурили. Пепел стряхивали прямо в тарелки с каменеющими котлетами.

– Не верю.- Ирэн по своему обыкновению встряхнула головой. Волосы закрыли глаза.- Твоё воображение. Художник. Не пережив, нет опыта.

Тогда Теодор рассказал, каким именно образом происходил у древних йогинов процесс «отсекания привязанностей». Они, по его словам, уходили в пещеры, что бы… мечтать по отдельности о богатстве, женщинах, славе и власти, в общем, о том, что именно их донимало. Или отсутствие чего коробило неудовлетворённостью и комплексами. И мечтали сперва до опупения, а затем, после того, как страсти поостыли, то, зная законы этой жизни, начинали подробно представлять себе вторую сторону медали, неотъемлемо и незамедлительно следующую за первой: богатого обязательно грохнут грабители с партнёрами или он так и протрясётся всю жизнь над златом, подыхая от страха. Любителя женщин и подобных телесных наслаждений постигнут «интересные» заболевания, или загнут истерики их дрожайших половин, или убьёт боль утраты единственной и неповторимой. Власть заканчивается позором и сопровождается ненавистью. Пополам с завистью. Слава… ещё хуже власти. На идущего по канату канатоходца смотрят с тайным желанием лицезреть воочию как он навернётся. Так вот, после того, как йогин всё это себе очень живенько представит, тоже – до одури, до опупения, то выходит он из пещеры без всяких привязанностей, нафиг ему всё это не упало, думает он себе о Боге и хорошо ему.

Так то. Вот она, сила воображения, фантазии. На самом деле надо только думать чуть больше других.

– Познав Наташу,- продолжал свой монолог Теодор,- мне уже незачем узнавать Ирэн или Марию. Мне всё понятно. Да и Мария ли это? Не Маша?

Ирэн выскочила из кухни, и через минуту он услышал приглушённые закрытой дверью рыдания. Кто эта женщина? Не слишком ли он был с ней груб? Да какого рожна?!

Ведь в этом городе он впервые встретил интересных людей, среди уплотнённой до миллиона массы посредственности, о которой и говорить-то нечего. Нет, много можно говорить, но – не сказать ничего. И вот эти люди теперь открываются один за другим, и где они?

Он накинул джинсовку и пошёл на звук всхлипываний. Другая комната, не стучась, зашёл попрощаться. Модерн и кокаиновое декадентство царили в этом будуаре.

Она сидела в оранжевом неправильной формы кресле, ссутулившись и подвернув под себя обе ноги. Много шёлка, фантомные канделябры вились из пола и ползли к потолку. Окон небыло, вместо них – картины, с нарисованными видами из окна – двуколки под дождём, вымывающим очертания ближайших домов, мрачные виды индустриальных ландшафтов и, в одном окне-картине – необитаемый остров с джунглями и саблезубыми тиграми посреди городского пруда… С потолка свисала петлеобразная чугунная люстра.

Ирэн уже не плакала, но к щекам прилипли мокрые пряди волос. Подняла на него глаза, и сердце у Теодора сжалось до размера грецкого ореха: в этих глазах было море собачьего горя, стыда, неловкости и одиночества. О, боги-боги, как тяжело быть на этой земле сильным… разве можно спасти всех? Сделай одного несчастного счастливым, он потом никогда тебя не поделит с другим несчастным! А чем тот хуже этого? А остальные, другие? Как китайцы, все на одно лицо и, тем не менее – каждый личность, так и слабые. И в таком же количестве, что и китайцы. Во рту стало кисло, и нафига я пил этот портвейн?

– Теодор, у меня ребёнок первый умер.

– Не знал. Сочувствую. Крепись. А второй?

– Второго ещё нет. Может, когда-нибудь будет.

Вот оно что. Это она на вокзале, между поездами. Занять себя нечем в промежутке между ребёнков. Ну, газетку почитай…

Как всё плохо… Как всё плохо… Тут нам уже делать нечего. Тут наша медицина бессильна. Как всё… Он так и не попрощался. Просто, ушёл, выбросив в коридоре её медальон – повесив на репродукцию «Демона сидящего».