Читаем без скачивания Рассказы - Леонид Жариков

Теперь, решил Шевчук, пусть самая лютая смерть, но только не плен!

А гитлеровский эшелон, груженный танками, двигался все медленнее, словно прощупывал дорогу. Немцы боялись партизан и на одной из остановок усилили охрану эшелона. На площадку, где скрывался под брезентом Шевчук, кряхтя, взобрался немец.

Дул сильный ветер, с дождем и снегом. Вот-вот фашистский солдат, прячась от стужи, заглянет под брезент. Долго примерялся Шевчук. Сердце гулко колотилось в груди: одно неосторожное движение — и все могло погибнуть. Бесшумно подкравшись, он схватил гитлеровца за ноги и рывком свалил его. Шевчук тогда же спрыгнул с поезда и, сильно ударившись о шпалы, долго лежал, не в силах пошевелиться от боли.

Придя в себя, он с трудом отполз к лесу.

На родной земле уже наступили холода. Шевчук шел сквозь лес ночью, а днем спал где-нибудь в стоге сена. Когда спускались сумерки, он снова отправлялся в дорогу, если можно было назвать дорогой топкие болота, дикий лес да опасные переправы. На каждом шагу подстерегали его враги. Но он, точно одержимый, думал об одном и том же: «Лучше смерть, чем плен». И судьба будто подчинялась его железной воле, хранила воина.

Зима вступала в свою лютую пору, повалил снег, ударили морозы. Чем ближе подходил Шевчук к фронту, тем труднее становилось скрываться. По деревням рыскало гестапо. Искали какого-то Кузю.

Имя этого партизана было в лесных краях почти легендарным. Одни рассказывали, будто Кузя — командир целого соединения партизан. Другие уверяли, что он действует в одиночку и потому немцы не могут его поймать. Где-то Кузя поджег немецкий склад со снарядами. Где-то взял в плен гитлеровский штаб. «Кто же этот вездесущий Кузя?» — думал Шевчук, но не мог напасть на его след.

Три дня назад Илья Шевчук покинул последний крестьянский кров. Старая женщина, укрывшая его, рассказывала с таинственным видом: «Слышь-ка, вчера в Петушках сам Кузя был. Ей-богу. Вошел, сказывают, в избу, поклонился и говорит: „Здравствуйте, люди добрые! Прислал меня Михаил Иванович“. — „Какой Михаил Иванович?“ — „У нас один Михаил Иванович — Калинин. Он просил передать привет и сказать, чтоб держались стойко — идет на выручку агромадная армия. Так что фашистам скоро наступит каюк“».

Всякое рассказывали о таинственном партизане, но Шевчук думал: «Может быть, и не было вовсе никакого Кузи. Народ создал легенду о самом себе, о своей борьбе, о своих сынах-богатырях. Люди верили в избавление и ждали его».

Три дня Шевчук пробирался через густой лес. Должно быть, фронт был уже близко. Все чаще по лесным дорогам с ревом мчались немецкие машины, стрекотали мотоциклы, иногда доносились отрывистые команды. Приходилось сторониться дорог. За ночь, случалось, его, как медведя в берлоге, заносило снегом.

Зимний день угасал. Солнце заходило за лес и освещало лишь верхушки сосен, где на корявых лапах мерцал розовый снег. Было тихо. Лишь изредка где-нибудь бесшумно срывалась с ветки охапка снега и долго осыпалась снежная пыль.

Шевчук постоял с минуту, соображая, куда идти, и стал пробираться к темным елям, что возвышались невдалеке. Неожиданно он вышел на лесную дорогу. Она была пустынна. Оглядевшись по сторонам и не заметив никого, Шевчук хотел снова сойти с дороги, как из-за ствола березы навстречу ему вышел немец, закутанный в одеяло, из-под которого торчал ствол автомата. В ту же минуту из-за другого дерева — второй, в лисьей шубе навыворот. Шевчук услышал скрип шагов за спиной, оглянулся и увидел: сзади подходили еще двое.

Фашист в одеяле приблизился к Шевчуку и оглядел его с ног до головы. В этом молчании и подчеркнуто спокойном поведении врагов была уверенность, что жертва у них в руках.

«Попался, и так нелепо», — с горькой обидой подумал Илья Шевчук. В душе не было ничего, кроме злобы. Не для того же перенес он столько страданий, чтобы теперь, почти на виду у своих, так глупо погибнуть.

Один из гитлеровцев, что стоял позади, в повязанной по-бабьи черным платком каске, ткнул Шевчука в бок автоматом:

— Кузья?

Шевчук отрицательно покачал головой. Гитлеровцы переглянулись и начали разговаривать между собой. По отдельным словам и жестам Шевчук понял, что они обсуждали, что из его вещей и кому должно достаться.

Немец, закупанный в одеяло, подергал Шевчука за рукав и сказал:

— Раздевайт шуб. Шнель, бистро!

«Умирать я не собираюсь», — с возрастающим ожесточением думал Шевчук.

— Раздевайт шуб.

Немец, повязанный платком, взял Шевчука за шарф и размотал его, потом снял пилотку, повертел в руках и отбросил в снег.

— Раздевайт шуб! — рявкнул другой, покрытый одеялом, и наставил дуло автомата в лицо.

Шевчук не спеша стал снимать полушубок, немец помогал ему, тянул за рукав.

— Раздевайт шкоро, — повторил немец, зябко передергивая плечами.

Шевчук наклонился, чтобы спять валенки. Он делал вид, будто они тесны. Тогда третий фашист с силой рванул валенок и снял его.

Шевчук легко сдернул другой валенок и неожиданно ударил им стоящего рядом немца. Тот поскользнулся, скорее от испуга, чем от удара, и упал. Второго Шевчук ударил ногой в живот, а сам прыгнул в снег и помчался лесом, проваливаясь в сугробы и разгребая глубокий снег руками.

Вслед хлестнула автоматная очередь, гулко отдавшаяся в лесу. По стволам, отбивая кору, защелкали пули. Впереди показался кустарник. С разбегу Шевчук влетел в него. Он тяжело дышал, сердце гулко колотилось. Дорога была еще недалеко, он это знал и слышал суматошные крики гитлеровцев и стрельбу. Но почему вслед уже не свистели пули? А на шоссе разгорался настоящий бой, казалось, немцы стреляли друг в друга или кто-то напал на них со стороны. Запаленным ртом Шевчук жадно хватал морозный воздух. Руки, красные не то от крови, не то от холода, закоченели. Рубашка стала каленой, как брезент.

Точно во сне Шевчук продолжал бежать. Но скорее сердцем, чем сознанием он понял, что должен вернуться на дорогу, и пошел, придерживаясь ее направления.

Выстрелы отдалились, стали глуше и вскоре совсем смолкли.

Мороз крепчал, а может быть, это казалось. Тело Шевчука уже не чувствовало ничего, словно сделалось деревянным.

Вдруг он услышал лошадиный храп и почти в отчаянии выбрался на дорогу. Сзади кто-то догонял его на лошади и кричал:

— Стой! Свои! Стой, а то замерзнешь!

Шевчук оглянулся и увидел на розвальнях старика в тулупе. Тот хлестал кнутом лошадь, спеша на помощь.

Чуть придержав лошадь, старик толкнул Шевчука в сани и, не останавливаясь, помчался дальше. Держа натянутые вожжи в левой руке, он бросил кнут и на ходу стал снимать с себя тулуп. Накрыв Шевчука, старик еще некоторое время гнал лошадь, а когда свернул на узкую, запорошенную снегом дорогу, остановился.

Даже лошадка, вислопузая, с заиндевевшими боками, шумно дышала и всхрапывала.

— Эй, парень, вставай! Слышь, что ли! — затормошил Шевчука старик.

Шевчук не отвечал. Старик, порывшись в соломе, достал бутылку, приоткрыл тулуп и сказал:

— На, причастись-ка! — Он вылил в рот Шевчуку едва не половину всей водки. Потом стащил его на край розвальней, схватил пригоршню снега и с силой принялся растирать закоченевшие ноги и руки, растирал долго, пока тот не стал чувствовать боль.

— Ну, жив, что ли?

— Ноги спаси, — слабым голосом произнес Шевчук, — ради бога, ноги спаси.

— Ты человек русский, значит, мороз тебя не возьмет. Русский ты?

— Подольский я…

Старик велел Шевчуку подняться и прыгать на месте.

— Сильней махай руками, топай валенками.

«Валенками… какими валенками?» — подумал Шевчук и только тогда заметил, что сам старик стоит на снегу в одних шерстяных носках и портянках.

— Прыгай, дюжей махай руками! — командовал старик. — Крови надо течение дать.

Точно маленького ребенка, старик водил спасенного по дороге возле саней. Лошадка будто удивлялась и косила на них глазом.

Шевчук послушно выполнял все, что от него требовал дед, — растирал сам себе руки снегом, приседал и, к великой радости, чувствовал, как постепенно вливается в него тепло. А дед вьюном вертелся вокруг и спрашивал:

— Ноги чуешь?

— Чую.

Пальцы на ногах и руках нестерпимо болели, но Шевчук продолжал прыгать, топать ногами.

— А я спужался… Гляжу, четверо окружили одного. Думаю, не иначе свой. Ну и пустил в ход свою берданку…

Голова у Шевчука легко кружилась от водки. Ему хотелось сказать старику многое, но язык не слушался. С трудом он все же выговорил:

— Спасибо, отец… Скажи теперь, где я? Далеко ли свои?

— Погоди, не спеши, сперва в лазарет поедем.

— В какой лазарет?

— Вот еще — в какой. В кремлевский! — В голосе старика зазвучала усмешка.

— Ты мне лучше скажи, как пройти к своим.

— Не спеши, сказал. Садись, не задерживай карету.