Читаем без скачивания Как зовут четверку «Битлз»? - Джордже Кушнаренку
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Они пришли в теплый послеполуденный час: Копачиу, тогда еще унтер-офицер, с эполетами из плотного картона, обтянутого холстом, с жестяной буквой Т на эполетах, такой блестящей, что К. Ф. не могла отвести от нее глаз и, может быть, поэтому откликалась на вопросы не так быстро, как того хотел он и инженер Башалига, тот самый Башалига, уже тогда инженер, правда, еще худой, бледный, с туго обтянутыми скулами, вида вполне англиканского: пиджак в неяркую полоску, опавшие плечи и твердый, стеклянный взгляд. Война прошла мимо Владии, местные жители знали о ее начале и конце только применительно к Городу и Столице, их заслоняли холмы, поглощавшие любой шум, топившие в своей вездесущей, переполненной соками растительности любой напор, любые всплески агрессивности. Те двое вошли в нижний салон не постучавшись, не задержавшись в робости, как она того ждала, перед мощным звучанием витража, они смотрели на нее свысока и с прищуром, возможно, по сути это была ненависть, но сублимированная, в форме сдержанного презрения — оно окружило ее физически, вынудив сидеть очень прямо и неподвижно, не позволяя себе даже поднять руку, чтобы застегнуть наглухо строгую блузу с узким кружевом на рукавах. Сегодня, после визита молодого историка, она пережила наново то давнее чувство: будто в ее душу, как в звонкую, высокую, пахнущую айвой комнату, затаскивают тяжелую прадедовскую мебель, — безразличие даже не к тому, что с ней делают сейчас, а ко всему, что будет. Те двое смотрели на нее в упор, как бы говоря, что видят ее насквозь, что от них не спрячешься ни за неподвижность взгляда, ни за неестественную прямизну осанки; потом тип в форме, Копачиу, обратился к ней сквозь зубы: «Имейте в виду, дамочка, время терять мы не намерены». И хотя это было сказано вначале, они оставались в доме до позднего вечера — обшарили каждую комнату, выстукивали кулаком стены и прислушивались, а потом, поднявшись наверх, уже просто пинали куда попало ногой, двигали мебель, рылись в ящиках столов и комодов, залезали в пружины низких диванов, переложенные мягкими пластами ливанского плюша. Время от времени Башалига мерял ее бдительным взглядом, а Копачиу за него спрашивал, кто у нее бывает и с кем она переписывается; она же монотонно отвечала «никто» и «ни с кем», пока инженер не спросил ее сам, состоит ли она в переписке с заграницей, напирая на последнее слово, но она и тогда не поняла, о чем речь, откуда ей было знать, что Башалига с Копачиу только что прослышали про ее долгий экзотический роман с принцем-авиатором, который когда-то, в дни ее молодости, довольно часто прилетал во Владию, сажая свой самолет всегда за кладбищем и входя к ней в голубую спальню прямо в шлеме из мягкой кожи, вскинув на лоб огромные завораживающие очки. Но это «прилетал» ушло в такую даль времен, почти в плюсквамперфект, что она не поняла, каких признаний и фактов требуют от нее эти двое. Она сопровождала их по длинным коридорам и всякий раз останавливалась на пороге комнаты, прислонясь к косяку, вонзавшемуся ей между лопаток, и в каждой из комнат дома Копачиу повторял свои вопросы, ни словом, ни намеком не объясняя их с Башалигой вторжение. Через несколько часов пришла пора включать свет, так что если бы она сумела чудом отвлечься от присутствия этих типов, то легко могла бы вообразить один из вечеров, когда Шербан Пангратти любил угадывать, в какой она комнате, не выходя из своей красной спальни, лишь следя за светом, который кочевал из окна в окно, — итак, через несколько часов обыска инженер объявил ей, что унтер-офицер Копачиу считает своим долгом поставить ее в известность, что вышеназванный Шербан Пангратти разыскивается органами правопорядка и что она должна сообщить все ей известное, дабы помочь его розыску. Пока же он, унтер-офицер Копачиу, конфискует для расследования альбом с фотографиями и шкатулку с бумагами — вот в эту минуту она и почувствовала, как что-то существенное сдвинулось в ее отношениях с миром, до тех пор они взаимно друг друга игнорировали, но в эту минуту ее вытащили на всеобщее обозрение, и теперь ей предстояло испытывать на себе неугасающее любопытство чужих глаз.
В последующие за тем дни она перебралась наверх, в овальную комнату, где и нашел ее ныне учитель истории Викол Антим, тут, наверху, она поняла, за много долгих дней и бессонных ночей, что ей недостанет сил уйти из этого места, от этой растительной, лишающей воли жизни, и постепенно выстроила себе свой долг — ждать и хотеть уйти, хотеть, и все, вне конкретности.
Хотя нашествие тех двоих обрезало нити ожидания, она все равно решила ждать, сама взволновавшись от принятого решения, и вот сегодня, когда к ней пришел этот юноша, она вдруг поняла, что его-то она и ждала — его молодость, а главное — его надежду покинуть Владию, ту надежду, с которой она рассталась бы не раньше, чем с душой и кровью, которая пульсировала в каждой ее вене, в каждой артерии и ради которой, в сущности, и билось ее сердце. Послышался металлический лязг каталки, ее с каждым днем все натужнее толкала Мируна, и К. Ф. вернулась в свое просторное кресло и села, опираясь о подлокотники, неподвижно глядя на дверь, створки которой сейчас медленно распахнутся и впустят немощную служанку, налегающую на каталку как бы в поисках твердой опоры, и с ней войдет дух влажной земли и ветхого платья. Во всем доме была тишина, только скрип колес пересекал комнату за комнатой, приглушаясь толщей стен.
II. ТРАНСПОРТ
Лейтенант Копачиу был слишком стар для тех двух серебряных начищенных звездочек, которые он носил на темно-желтом золоте эполета. Он вышел в лейтенанты по случайности. Кто-то в Городе или даже в Столице решил вместо солидных премиальных или медали за выслугу лет повысить унтер-офицера Копачиу из нижних чинов в офицерские. Долгое время Копачиу думал, что это не что иное как шутка, довольно сомнительная, инженера Башалиги, который при встрече с ним стал вместо приветствия восклицать: «А вот и наш лейтенант!» Причем в его устах «наш лейтенант» звучало как «юный лейтенант», то есть «наш безусый, горячий,
