Читаем без скачивания Как зовут четверку «Битлз»? - Джордже Кушнаренку

жители той самой окраины. Суматоха поднималась обычно поздней весной, но с таким же успехом могла подняться и в разгар лета, никто не знал, из каких соображений вино держат столько времени в подземельях города. У этих подземелий было множество самых неожиданных выходов — в сады, в погреба заброшенных домов, а то и посреди улицы, — и никогда не было известно, от какого на этот раз отправятся грузовики. Копачиу не придавал особого значения Транспорту, он считал, что волнение владийцев вполне объяснимо, ведь это было, может быть, самое важное событие в их жизни после сбора урожая, а размеренная монотонная жизнь имеет право на такие небольшие бури, в сущности, безобидные и даже, если подумать, полезные: лучше вовремя выпускать пары, давать выход энергии. Но однажды, по прошествии лет, он вдруг понял, что никогда не видел, как выглядит этот самый Транспорт. И незаметно для себя поддался неясному беспокойству тех, кто ждал, кто предчувствовал неизбежность Транспорта, ничего не зная наверняка, гадая и строя гипотезы, коротая кое-как дни, теряя вкус ко всем радостям жизни. Это был как раз тот период, когда он, после долгой и кропотливой работы мысли, сформулировал свое недоверие к инженеру Башалиге, к его деятельности и к роли Винодельни, недоверие, которым он не мог ни с кем поделиться, поскольку оно ни на что определенное не опиралось, и он это хорошо знал, хотя и был уверен в своем точном попадании в цель. Несколько раз он пытался завести с инженером речь об этих своих ощущениях, но Башалига неизменно уклонялся, переводя разговор на письма К. Ф., что явно попахивало шантажом.

В канун той ночи, когда он предпринял последнюю попытку вывести инженера на чистую воду, слыша со всех сторон, что Транспорт вот-вот будет, Копачиу вдруг почувствовал, без тени сомнения, что Транспорт уйдет сегодня. После полудня он в тревоге пошел бродить по извилистым улочкам, дыша тяжелым, клейким запахом акаций, к которым граждане Владии питали настоящую страсть за их быстрый рост и цветение два раза в год и постоянно подсаживали новые и новые саженцы, как бы компенсируя таким образом виноградное буйство, затопившее фонарные столбы, дома по самые мансарды, а впрочем, и стволы самих акаций. Он бродил и, отмечая нарастание лета, которое обещало вскоре лопнуть от зноя, как орех, при взгляде на тех, кто стоял у окон или в дверях или приветствовал его у калиток, при взгляде на эти фигуры, охваченные мелкой и неостановимой дрожью, убеждался, что, как грядет лето, так грядет и Транспорт. Свою собственную тревогу он мог сравнить с состоянием радости и страха в преддверии далекого путешествия, которое кончится неизвестно чем. Потому что волнуют и дарят счастье всегда либо масштабность, либо уникальность событий — полное солнечное затмение, например, выпадающее на долю лишь каждого шестого поколения людей. Вечером он расположился в участке на старом стуле у раскрытого настежь окна, откинувшись на круглую спинку и взгромоздив ноги, как и сейчас, на длинный стол в пятнах чернил и ружейной смазки. Он сидел долго, глядя, как темнеет небо над Владией, как свет стягивается за холмы, где он никогда не был, слушая домашние, успокаивающие своей монотонностью звуки городка, дыхание городка, в котором проживают собаки, в котором и летом дымок редкой тканью висит над крышами летних кухонь. Он сидел не двигаясь, буквально ощущая, как с глухой ломотой давят друг на друга кости в суставах, напоминая о старости, подступающей, как вот эти сумерки, прислушивался к всплескам летучих мышей, привлеченных желтым светом лампы под потолком, а где-то в протяженности садов цвиркали кузнечики, по-другому, чем домашние сверчки, оглушительные сверчки, живущие в старом дереве казенного дома, из которого он глядел сейчас в тишину, обнимавшую Владию. Ему нравилось думать, что он — единственный, кто понял, хотя он и не сумел бы объяснить, почему он думает, что понял смысл этой ночи, если речь шла скорее о предчувствии, о чем-то иррациональном. Однако далеко за полночь он еще различал стук окон, закрывавшихся одно за другим на примитивные щеколды.

И когда он, лейтенант Копачиу, начал подумывать, что сейчас самое время для Транспорта, откуда-то с окраины Владии донесся шум мотора, сначала глухой, как щелканье бумажного змея на ветру, потом все яснее, все отчетливее, напоминая ритмическое хлопанье глухариных крыльев. Он вскочил, опрокинув стул, но грохот падения не заглушил живого гула, надвигавшегося на город. Выйдя на улицу, он сориентировался и побежал, спотыкаясь о глубокие выбоины, оставшиеся со времен мартовских дождей, потом перешел на ходьбу, решив отмечать дорогу: он удалялся все дальше от лавок центральной улицы, и гул раздавался теперь слабо и словно бы с другого бока. Он проплутал еще сколько-то времени, пока не понял, что дошел почти до старой помещичьей винодельни и отсюда уже почти ничего не слышно. Тогда он в недоумении двинулся опять к центру, по дороге срывая тут и там белую гроздь акации, сначала глубоко вдыхая, потом пробуя на зуб сладковатые цветы с привкусом неочищенного подсолнечного масла, и остановился у школы, обнаружив, что снова ясно слышит шум, может быть, не тот же, а чуть другого тембра, но точно шум мотора, примерно оттуда, где он сию минуту был, пожалуй, только чуть правее. Он повернул обратно, другой дорогой, и еще долго ловил зов мотора, который бился, как сердце в чьем-то теле, то ближе, то дальше от него, одержимого желанием.

Всю ночь он гонял по городу, забредая в самые пустынные и отдаленные закоулки Владии, каждый раз определяя, с минутным запозданием, что шум идет совсем с другой стороны, похожий то на старческий кашель, то на дыхание усталой лошади, которая погружается в воду, вздергивая к небу морду, фыркая от робости и наслаждения. И всякий раз, теряя путеводную нить звука, он возвращался в центр, на главную улицу, всю в ухабах и рытвинах, к тесным рядам лавок с закрытыми ставнями, освещенных луной, неправдоподобной, какая бывала только в его снах, и отсюда, в тихом отчаянии, пускался в путь на другой конец города, напрямик, заросшими садами, пустырями. А на рассвете, когда ноги промокли от росы, он сдался, поняв, что ему не удастся как не удавалось никому — увидеть, кто конвоирует Транспорт, и завалился спать прямо на столе в участке, не гася свет, щурясь на красных мотыльков, которые кружили вокруг лампочки и осыпали ему щеки и лоб пурпурной пыльцой.

Проснувшись, он увидел в дверном проеме инженера Башалигу, отдохнувшего, с ясными глазами. Опершись о косяк, тот улыбался, а пол вокруг стола усеивали мотыльки с