Читаем без скачивания На рубеже двух столетий - Всеволод Багно

368

Нина Ивановна Петровская (1879–1928) — писательница-символистка, участница кружка «аргонавтов», жена С. А. Соколова (Кречетова), героиня «Огненного ангела» Брюсова. Сведения биобиблиографического характера см. в статье А. Лаврова в словаре «Русские писатели 1800–1917» (М., 1999. Т. 4. С. 587–588). О ней см. также: Ходасевич В. Ф. Конец Ренаты // Ходасевич В. Ф. Некрополь. М., 2001; предисловие к публикации «Жизнь и смерть Нины Петровской» в: Минувшее: Исторический альманах. Paris, 1989. Вып. 8. С. 7–16; Сульпассо Б. Италия в жизни и творчестве Нины Петровской // Россия и Италия. М., 2003. Вып. 5: Русская эмиграция Италии в XX веке. С. 121–132; Брюсов В., Петровская Н.: Переписка: 1904–1913 / Под ред. Н. Богомолова и А. Лаврова. М., 2004.

369

Абрам Соломонович Залманов (1875–1964) — врач. В 1899 г. он был арестован как один из организаторов всероссийской студенческой забастовки, а вслед за этим исключен из университета. После освобождения, лишенный возможности продолжить образование в России, Залманов уехал в Германию, в Гейдельберг. Здесь он окончил медицинский факультет с дипломом доктора медицины. Впоследствии получил еще два диплома — русский и итальянский. В Больяско, близ Нерви, он руководил курортной лечебницей на берегу Генуэзского залива. К нему приезжали лечиться Плеханов, Роза Люксембург, Клара Цеткин. В начале Первой мировой войны Залманов оставил место директора лечебницы и вернулся в Россию.

Петровская характеризует его следующим образом: «Это — талантливый „психо-терапевт“, хотя и не психиатр он <…>. С виду он лет 27–28, хотя ему 36. Совершенный итальянец лицом (хотя настоящий еврей), в обращении добрый, ласковый, почти нежный» (Брюсов В., Петровская Н.: Переписка: 1904–1913. С. 732). Впрочем, итальянская полиция считала его опасным революционером и, как показывают частные упоминания его имени в документах, хранящихся в Центральном государственном архиве (Archivio Centrale di Stato), пристально следила за ним.

370

Генрих Арнольдович Койранский (1883-?) — врач, литератор, брат писателя Александра (1884–1968) и художника Бориса Койранских.

371

См.: Брюсов В., Петровская Н.: Переписка: 1904–1913. С. 722–753.

372

Елена Юстиняновна Рыбачкова (в замуж. Григорович; Варшава, 1872 — Милан, 1953) — дочь статского советника Юстинияна Наумовича Рыбачкова, в 1888 г. окончила 3-ю женскую гимназию в Варшаве. Вышла замуж за губернского секретаря (ум. в 1897). Как показывают документы, в 1905–1906 гг. она жила в Петербурге, где посещала «Башню» Вяч. Иванова. Кроме того, она сблизилась с террористическим движением, была знакома с Б. Савинковым. В 1906 г., после попытки покушения на генерала Трепова, Григорович была арестована, однако вскоре ее выпустили на свободу. Именно этот эпизод, а также свои контакты в среде русских террористов, связанных с эсерами, она опишет после Октябрьской революции в своего рода дневнике, озаглавленном «Зарницы: Наброски из революционного движения 1905–1907 гг.» и опубликованном в издательстве Сабашниковых в 1925 г.

Дату ее приезда в Италию с точностью установить сложно, однако в 1911 г. она определенно находилась в Нерви, где посещала виллу-клинику доктора Залманова, русскую колонию в Cavi di Lavagna и Fezzano. Кроме того, она поддерживала контакты с А. В. Амфитеатровым, который заказывал ей переводы для журнала «Современник», в том числе некоторые рассказы Джованни Папини, например «Tragico quotidiano», перевод которого, впрочем, так и остался неопубликованным.

Григорович дружила с Бальмонтом и его семьей, время от времени жила с ними во Франции.

Факт ее пребывания в Италии, главным образом на побережье Лигурии, вплоть до 1915 г. хорошо документирован. Затем Григорович возвращается в Россию. В это время она занимается переводами для издательства Сабашниковых (Аллеш Г. Ренессанс в Италии / Пер. Е. Ю. Григорович. М., 1916; Масперо Г. Во времена Рамзеса и Ассурбанипала / Пер. Е. Григорович. М., 1916).

Григорович вновь посещает Италию в 1921 г., в Риме знакомится с Ольгой Синьорелли, вступает в переписку с Джованни Папини. В 1920-е гг. она подолгу живет во Франции, где по-прежнему активно общается с Бальмонтом и другими эмигрантскими писателями, в частности И. Шмелевым и Б. Зайцевым.

Максимилиан Волошин так вспоминает ее в своих мемуарах: «Дамами нашими и судьями стихов были всегда Нюша <племянница Бальмонта> и Ел. Ю. Григорович. Нюша — молчаливая, тихая, музыкальная, Е. Григорович — страстная, порывыстая, угловатая» (Волошин М. О Мандельштаме, Эренбурге и других. Мое последнее пребывание в Париже // Волошин М. История моей души. М., 1999. С. 355). В начале 1930-х гг. Григорович окончательно переезжает в Италию, сначала в Лигурию, затем в Милан, где она проживет до самой смерти. В течение этих двадцати лет, помимо живописи, она будет увлекаться антропософией и участвовать в интенсивных философских дискуссиях узкого круга интеллектуалов, куда входили Вячеслав Иванов, Николай Сементовский-Курило, также живший в Милане, писатель Джованни Кавиккьоли и антропософ Марко Спаини. До нас дошла ее переписка с А. В. Амфитеатровым, Дж. Папини, Ольгой Синьорелли и письма к ней К. Бальмонта, М. Волошина и И. Шмелева.

373

См.: Брюсов В., Петровская Н.: Переписка: 1904–1913. С. 741–754.

374

См. письма С. А Соколова к В. Я. Брюсову от 24 ноября 1912 г. и к Андрею Белому от 25 февраля 1914 г., процитированные во вступительной статье А. В. Лаврова, см.: Там же. С. 28.

375

Некоторые сведения о жизни Петровской в Италии во время войны можно извлечь из ее письма к В. Ф. Ходасевичу от 19 июля 1922 г. из Рима, послужившего впоследствии источником при составлении очерка «Конец Ренаты». См.: Intrecci berlinesi: Dalla corrispondenza di Nina Petrovskaja // Europa Orientalis. 1995. № 14: 2. P. 122–125 (публ. Э. Гарэтто).

376

Письмо опубликовано в альманахе «Минувшее» (Paris, 1989. Вып. 8. С. 91–92).

я ждала дня беззаботного и легкого, чтобы написать Вам. Иначе не хотелось. Но день этот не приходит и не пришел. Вашу открытку прочла с печалью. Я не могу приехать, я живу в стране Невозможности. Для меня сейчас все невозможно, и большое, и малое, — равно. Мне кажется, что с роковой последовательностью передо мной закрываются все двери. Я не хочу жаловаться и Вас печалить собой, но правда остается правдой. Потому-то мне и хотелось писать Вам в день счастливый и удачный, — чтобы не удручать, чтобы не удручить напрасно. С Вами желала бы я встречаться в лучшие годы — те самые, которые, увы! — прошли. Тогда я умела гораздо нежнее любить. А в сердце, сжатом мучениями, — темно и холодно. В такие дни, какие провожу сейчас, я только живу одним утешением, что за злым феноменальным миром есть иной. „В блаженном успении вечный покой“ — как утешает одну безнадежную душу одна бледная и холодная сологубская героиня.

Этим летом мне бесконечно близок колдун Сологуб, с его страшным восприятием мира. И солнце мне кажется, как ему, „Змеем“, золотым, жестоким, жалящим чудовищем. Я знаю, как люди доходят до бреда без повышенной температуры, без явных признаков разрушительной болезни. Душа начинает раскачиваться над последними гранями, а над безднами голова сладостно кружится, и в них непременно нужно упасть. Но такое лето! Такое лето! Может быть первое и последнее в моей жизни провожу?

Мне бы хотелось говорить с Вами только стихами, только цитатами из них, лучшими словами, какие знаю я. Мне бы хотелось бродить с Вами по каким-то неизвест<ным>, темным аллеям, и в них, может быть, заблудиться, чтобы не настало обычное утро, мое утро, когда прежде меня просыпается моя боль. Мне бы хотелось завернуться в складки той широкой шали, которую я видела однажды у Вас на плечах, завернуться в нее, прижавшись к Вам так нежно, как я еще умею, и, закрыв глаза, молчать около Вас. Потому что Вы единственная, потому что Вы не умеете ранить, потому что около Вас моя память возвращает мне годы и дни, мое любимое, мое незабвенное, что так странно вдали так же полюбили и Вы.

Милая! простите мне это письмо. И поймите: ведь мне не осталось ничего, „кроме глубокой, кроме бездонной печали“. Письмо ограничивает, написать о несказанном обезличивает это несказанное. За слова, написанные вечером, бывает стыдно утром. Потому я так сжимаюсь в письмах. „Маска“ в конце концов прирастает к лицу, и снимать ее причиняет большую боль. Но с Вами, с Вами одной хочу я быть без нее, хочу смотреть на Вас большими, детскими, прежними моими глазами, хочу забыть, что я в аду, что веду между острых камней мою беззащитную подводную лодку. Ах, не могу к Вам приехать!

[На полях: ] Вам, может быть, и не понять, что „мне жить в застенках судьбы“. И нет у меня сил, нет светлой ясности сказать, как А. Белый: „Увы! Застенок мой прекрасен“. Напишите мне, милая, любимая, единственная!