Читаем без скачивания Пасынки восьмой заповеди. Маг в законе - Генри Олди

И ближе прочих, спиной к тебе, стоял Ефрем Жемчужный, Король Пик, который мог стать Тузом — но не захотел.

Твой крестный.

Маг в Законе.

Он умер больше десяти лет назад — но сейчас это не имело никакого значения. Здесь он был снова жив: в тебе, в бешеной семейке, что рвалась сейчас через преграды, воздвигаемые на их пути Духом Закона...

Окликнуть?

Соблазн был непреодолим, но ты знал, чувствовал: нельзя. Не для того ты здесь, и Ефрем — не для того.

Было в глазах Ефрема Жемчужного, Лошадиного Отца, пока не закрылись навсегда — всегда одно:

...ай, нож!

Синей стали. Кони встали вдоль клинка. Видно, в скачке подустали и застыли на века. Бликом возле острия отраженье: я? не я?! и мерцают «я-не-я» те, далеко от рукояти.

По изгибу ножевому режет солнце по-живому.

Ты перевел взгляд дальше. Жилистый ром-коротышка с курчавой бородищей во всю грудь; дама (Дама?) в старомодном изысканном платье — гордо выпрямлена спина, высокая прическа тщательно уложена на восьми шпильках с бриллиантовыми головками; за Дамой — высокий дворянин в камзоле с кружевами, на боку — легкая шпага; старуха-горбунья, зачем-то раскрывшая над головой чинский зонтик с драконами; дюжий молодец в холщовой рубахе до колен и без штанов; дальше, дальше... сколько же их здесь, ваших Предтеч?!

В памяти само всплыло:

— ...Жди, Федя. Схлынет. Перестанем мы с Княгиней вас ночами мучить... скоро уже.

И в ответ:

— Эх, Дуфуня... добро б только вы с Княгиней!..

Вот, значит, чем брудершафт вылился. Уже не двое себя в крестников вкладывают — тут их, магов бывших, десятка три наберется... Потому и отрезало вас поначалу от крестников стеной каменной: очередь не пришла! Вы — последние! Пока все, кто к делу сему руку приложил, явятся...

Нечего было дергаться, глупый Валет, княжну порукой мажьей вязать — просто подождал бы чуток... Одна беда: отродясь ты ждать не любил и не умел, Друц-лошадник! Не взыщи, приятель: стой, смотри, губы кусай до крови... не до тебя мне, не до губ твоих...

А на поле тем временем творилось небывалое. Исходили молниями и пеплом грозовые тучи, рушились из них на головы идущих жуткие исчадия — птицы? нетопыри? погань неведомая? — с кожистыми крыльями и зубастыми пастями-клювами.

Не на шутку разошелся Дух Закона, ты и не ведал, что он на такое горазд — да Акулька с Федькой тоже не лыком шиты! Бьются твари о незримый щит, прикрывший мужа с женой, визжат отчаянно — а прорваться к людям не могут!

Дрогнула земля, треснула; дохнуло из трещины жаром пекельным, дымом серным — даже шага не замедлили крестники. Крылья, что ли, на ногах выросли? — перемахнули разлом десятисаженный, дальше идут, как ни в чем не бывало.

Затянуло землю туманом, сгустился туман, переливается волнами, мерцает... Глядь: не туман это вовсе, а море бескрайнее плещется, к самым ногам подступает.

Лишь на миг задержались Федор с Акулиной. И вот уже — плывет в море зубастая рыба-великанша, плавником треугольным волны режет; а над рыбой-акулькой змей-горыныч вьется, крылья распахнул, сверху жену молодую от беды прикрывает.

Вспыхнуло море огнем, будто нефть — а этой парочке все нипочем: змей выше взлетел, рыба в глубину ушла...

...Обнажалось морское дно, вставали на пути горы, валились с гор лавины-камнепады, мертвяки целыми погостами из могил лезли, загораживали крестникам путь — а они шли себе и шли. Только пришло тебе на ум, Друц ты мой, что все эти страхи-чудовища — пыль суетная в сравнении с жизнью княжны Тамары. Не тот кошмар, что вовне — тот кошмар, что внутри тебя! От него убежишь ли? спрячешься? сожжешь огнидами да молоньями?! — разве что вместе с собственной душой, с самим собой...

Глупости?

Может, и глупости.

Когда все кончилось, ты даже не сразу сообразил: конец. Миражи воевали с миражами, рушился с неба ливень, исходила паром и стоном земля — и вот: тишина, быстро рассеиваются последние клочья дыма, и двое стоят перед Ним.

Перед Духом Закона.

Сыщутся ли в его колоде карты да масти для этих двоих? А и не сыщутся — не все ли равно?!

Почему ты дрожишь, Друц-лошадник? ждешь? ждешь вопроса, в свое время заданного и тебе — молодому, гордому, горячему мальчишке?! Ты боишься? Чего, баро? Того, что крестники ответят «да»?

Или того, что они ответят «нет»?

...И почему перед глазами у тебя стоят не они, не ваши с Рашелью крестники, чья судьба сейчас брошена на весы, — а княжна Тамара, которая все еще стоит ТАМ, вопреки всему продолжая держать в жгучем пламени свой маленький кулачок со сжатым в нем Договором?!

Одна.

КУШ ПОД КАРТОЙ

Не передвигай межи давней, которую провели отцы твои.

— ...кой это сучий сын ломится на ночь глядя? Кого лихоманка носит, хай ему бы чирей поразносило во всю щеку! Та разве ж честный человек шастает в потемках — небось, голодранец, лодырцюга, триста чертей ему в печенки!..

— Ох, Остапе, и горазд же ты браниться! важно! ей-богу, важно! Отворяй! кума голодранцем ругаешь?! Я это, я, Демид Голопупенко, урядник ваш.

— Звиняй, куме, не признал! зараз одчиню, коржи-бублики... Катерина, дурна баба! тащи горилку, заедки на стол ставь — кум у гости, хай им грець, приехали!..

В хате скрипнула дверь, зашлепали к воротам торопливые шаги. Где-то на другом конце села лениво брехали собаки. Завозился в конуре Бровко, звякнул цепью, потянул носом воздух — однако выбираться наружу не стал, и гавкать раздумал: признал хозяйского кума. Не в первый раз урядник к голове наведывается, свой в доску; чего ж зря песью глотку драть?

Грюкнул отпираемый засов.

— Шо ж ты так, затемно? а, Демид Фомич?

— Да пока добрался, по вашим буеракам... Слух пошел: чудная история приключилась у вас вчера. Решил завернуть.

— Шо да, то да... Проходь до хаты. Сядем, повечеряем, горилочкой душу ополоснем! а там и расскажу, из первых рук! наипервейших! Страху, страху-то натерпелся, коржи-бублики! не поверишь...

Вновь шаги: от ворот обратно к хате. Только теперь уж слышно: двое идут, один босыми ногами шлепает, у другого сапоги каблуками стучат, шпорами призвякивают. Скрипнула, затворяясь, дверь. Затеплилось желтым светом окошко. Тишина. Даже собаки на околице брехать перестали — надоело, видать.

Спит село Цвиркуны, третий сон видит; только в доме у сельского головы не спят.

Не поздновато ли для вечери? а, кумовья?