Читаем без скачивания Дальний край - Борис Зайцев

Бродили столетние сторожа, было тихо, беспредельно покойно. Потрескивал паркет, веяло теплом из отдушин. Белые шкафы с золотыми разводами, за стеклами минералы, окаменелости; посреди зал скелеты мамонтов, плезиозавров. Петя разглядывал бериллы, топазы, аметисты, кварц с прослойками золота — драгоценные, застывшие соки земли.

Садился и подолгу сидел молча. Пройдет случайный посетитель, проплетется старик–солдат, и задремлет. Это все. А потом надо в чертежные, вымерять циркулем, выводить линии, раскрашивать разные разрезы и профили. Впереди — обед и вечер в унылой комнате с красной мебелью, с видом на Неву; чай с булкой среди неживого, чужого.

Студенты ему мало нравились. Их было несколько подразделений: студенты–политики, затем хлыщи, зубрилы и огромная масса никаких.

Первые собирали деньги — таинственно, иногда глубокомысленно; устраивали сходки, говорили «студенчество», «публика». Путейский институт называли «Путейкой», Технологический «Технология». Вторые приезжали на рысаках — это были дети богатых инженеров; они носили рейтузы, высочайшие воротнички, проборы; почти все заказывали чертежи и проекты.

А зубрилы сторожили каждый чих профессора, вид имели беспокойный и знали наизусть расписания лекций. Перед начальством трепетали. Большинство же, никакие, наполняли собой аудиторию, как водой: нельзя было понять, есть они, или их нет. Эти брали количеством, срединой, посредственностью.

Позже других познакомился Петя с соседом по чертежной, студентом Алешей. Это произошло потому, что оба бывали там нечасто.

Раз, когда Петя открыл свой стол, к соседнему подошел круглолицый юноша, голубоглазый, в голубенькой рубашке под тужуркой. Он тоже отворил стол, вынул линейки, готовальню и с недоумением взглянул на чистый лист ватманской бумаги, натянутой на доску.

Петя заметил это и улыбнулся. Улыбнулся и сосед.

— Здравствуйте, — сказал он, протягивая руку. — Вот история, — оказывается через две недели надо подавать, а я и не начинал. А у вас? Ну, тоже не много. И все это надо раскрашивать?

Он имел такой вид, будто в первый раз попал сюда и не знает, что тут делается.

Через полчаса они разговаривали как давно знакомые. И действительно, в Алеше было что-то такое простое, ясное, как голубизна глаз. Странным казалось, зачем он здесь.

Петя спросил его об этом.

— В сущности, — сказал он: — так, случайно. Отец был инженером, я имею право сюда без конкурса. Кончил реальное, надо куда-нибудь. У меня матери нет; тетка да сестра Лизка, в Москве. Ну, тетка говорит: поезжай в Питер, может и выйдет из тебя что. А, ей–Богу, я и сам не знаю, что такое из меня может выйти?

Петя сказал, что и он про себя не знает и тоже попал случайно.

— Да ну? А я думал, что из заправских. Я вас на лекциях видел два раза: такой спокойный, аккуратный, — ну, думаю, министр.

Они захохотали. С этого началось знакомство, скоро перешедшее в очень добрые отношения. Алеша так же ненавидел Петербург, ученье, и ему нравились почти те же люди, что и Пете. Но унылости Петиной он не понимал и не одобрял ее.

— Чего вы? — говорил он, когда Петя впадал в меланхолию и приходил мрачный. — Совершенно напрасно. Живем и живем. Выгонят отсюда за лень — уедем в Москву.

— Куда же вы денетесь, если выгонят? Что–нибудь надо же делать?

— Мало ли что. Поступлю в Живопись и Ваяние, — может, я художником буду. Разве это известно?

Петя верил ему. Он не удивился бы, если–б Алеша вдруг ушел странствовать по свету, или занялся чем–нибудь удивительным.

— Ко мне Лизка скоро приедет из Москвы, это штучка… мне пять очков вперед даст.

Удивляло Петю и то, как просто говорит Алеша о любви, женщинах — о том, что для Пети было мучительным и темным. Тут же выходило так, что ничего нет стыдного и тяжелого в этом деле, напротив, — все ясно.

Между тем, время шло. Наступила осень — в аудиториях стали зажигать свет чуть не в двенадцать. Просыпаясь утром, Петя видел вместо Невы мутную полосу, шел в тумане в институт, возвращался оттуда в тумане и тьме.

В этой же тьме ездил вечерами в монотонной конке к Клавдии и Полине. Иногда заставал там Степана, но тот больше сидел с Клавдией.

— Ну, Петруня, — говорила иногда Полина, — ты учишься? Ты будешь инженером, я — актрисой; ты будешь подносить мне букеты роз.

Она ходила взад и вперед по своей небольшой комнате, глаза ее горели, и ей, правда, казалось, что недалек тот день, когда она выйдет в свет великой актрисой.

— Будешь знаменитостью, — говорила Клавдия, лукаво кося на нее глазом, — присылай мне контрамарки, или устрой на выхода.

Полина волновалась, доказывала, что Клавдия напрасно ее шпигует, — и скоро являлся горячий кофе, простые, тихие разговоры, за которыми Петя отдыхал, забывал одинокую жизнь, почти всегдашнюю тоску.

В начале ноября они с Алешей сдавали репетиции. Петя с грехом пополам прошел, Алеше предложили прийти еще. Степан же к этому времени совсем забыл неудачу и был скорее доволен, чем недоволен петербургской жизнью.

III

 «Пишу вам в институт наудачу, — не знаю даже, попали ли туда. Мы еще не трогались, переедем в декабре. Заходите, буду очень рада». Следовал адрес.

Петя слегка покраснел.

— Приятное письмо? — спросил Алеша, сидевший рядом. (Петя вертел в руках конверт.)

— Да, — сказал Петя тихо. — Письмо… от одной знакомой.

— Вижу.

Через минуту он сказал:

— Хорошая?

Петя не знал, что ответить.

— Я люблю красивых, — продолжал Алеша задумчиво. — Очень люблю красивых женщин.

Профессор написал в это время формулу дифференциала суммы; студент Иванов, записывавший перед ними, раздраженно обернулся.

— Нельзя ли потише?

Алеша слегка свистнул и зевнул.

Когда лекция кончилась, он сказал Пете:

— На днях Лизавета приезжает, — надо бы вас познакомить. Да она не надолго, вот дело-то какое. Я вам скажу тогда.

И Алеша простился, накинул легонькую шинельку и, сам круглый, легкий, зашагал по этой набережной.

Петя же думал об Ольге Александровне — не мог не думать. Все это время, занятое тяжкими и скучными делами, она была от него дальше, а теперь вдруг приблизилась, — точно осветила жизнь. Он, положим, знал ее мало. Но уже обаянье ее испытывал. Если–б спросили, любит ли ее, пожалуй, не ответил бы, но смутился б.

И теперь, зная, что через несколько дней она приедет, Петя прощал кое–что Петербургу: по этим улицам будет ходить она. Письмо пролежало в институте — вдруг она уже здесь, встретится на том перекрестке?

Эти дни Петя бродил один по городу — значит, был не в себе. Алеша заметил это и поставил ему на вид.

— Да, и вот еще что: прошу вас — сегодня ко мне, на файф–о–клок.

— Это еще что?

— Да уж приходите. Будет и Степан Николаич. У нас общие знакомые оказались.

— Почему же это файф–о–клок? Вы англичанином стали, что ли?

— А уж так я торжественно называю. И еще скажу вам — Лизавета приехала. Явилась–то третьего дня, нынче уезжает. Но вы ее увидите. Ну, ждем.

Петя обещал. Ему опять стало весело, что вот он увидит какую–то Лизавету, о которой Алеша напевал ему столько времени.

«Может, сватать меня вздумал? Он чудак». Петя про себя засмеялся, но ему не было неприятно, что его можно сватать.

Он надел свежую тужурку и отправился.

Алеша жил недалеко, тут же на Васильевском. Его найти было нетрудно, — в глубине большого двора странное здание, с огромными окнами. Здесь, в холоде, но в свету, жили художники. Алеша временно занимал студию уехавшего приятеля, ученика Академии.

Когда вошел Петя, файф–о–клок уже начался. Степан сидел на окне со стаканом чая; поодаль под огромным картоном, изображавшим Пьерро, — два студента; Алеша, без формы, в светло-голубенькой рубашке, старался подварить чай, а высокая рыжеватая девушка, остролицая, напоминавшая лисичку, вырывала у него чайник.

— Дай сюда! — кричала она и покраснела от раздражения: — ты страшно глуп, безумно!

И она стала доказывать, что нельзя подварить, надо разогреть самовар вновь. Она так была увлечена, что не заметила Петю.

— Погоди, — сказал Алеша: — знакомься, пожалуйста. Это Лизавета, сестра моя, а это Петр Ильич.

Лизавета протянула руку и сказала, как бы ища сочувствия:

— Нельзя на холодном самоваре, это идиотство!

Глаза ее блестели; нежный румянец дышал теплотой, отливал золотом чуть заметного пушка.

— Чего вы так волнуетесь? — спросил с окна Степан и улыбнулся.

Алеша захохотал, тряхнул слегка кудрявыми волосами:

— Уж такая она, вся как на пружинах.

— Ладно, — сказала Лизавета: какая есть, такая и буду.

Спор, прерванный Петей и Лизаветой, возобновился. Рассуждали о том, какими путями должна идти революция.

— Я думаю, — говорил Степан, — что раз мы считаем себя революционерами, то не должны отступать ни перед чем. Кто же говорит, что террор приятен. Но если жизнь так идет, что он становится необходим, то надо… быть достаточно мужественными. Больше ничего.