Читаем без скачивания Поп-отряд - Паоло Бачигалупи

Мма Телого дает новый концерт. Элис – его «дива альта», его награда, и Хуа Тянь и Телого кружили над ней, как голодные до падали вороны, придираясь к ее исполнению, но сейчас они полагают, что она готова. Готова свергнуть Банини с его трона. Готова бороться за место в бессмертных канонах классического исполнительского искусства. А я опаздываю, застигнутый и упакованный в масслифте на 55 ярусе жарой и дыханием людей, направлявшихся на обед, и отпускников. Пока тикают секунды, мы все потеем и вялимся, слушая жужжание и свист климатической вентиляции, в ожидании, когда же будет устранена какая-то проблема на линии.

Наконец, движимые магнитным ускорением, мы воспаряем в небеса, наши желудки падают нам в ботинки, а в ушах щелкает. Затем подъем прекращается столь внезапно, что наши ноги почти отрываются от пола, а желудки возвращаются на свое место. Я проталкиваюсь сквозь сотни людей, размахивая своим полицейским значком перед лицом тех, кто начинает возражать, и несусь через стеклянную арку, ведущую к Перформанс-центру Ки. Ныряю между закрывающимися плитами дверей.

Автоматические замки позади меня с глухим стуком изолируют место действа от внешнего мира. Как утешительно: я все же успел, я внутри, и симфония окутывает меня, как будто сложенными чашей руками поместив меня в камеру абсолютного сосредоточения. Огни притухают, стихает шелестение разговоров. Я отыскиваю свое место скорее на ощупь, чем глазами. Неодобрительные взгляды мужчин в шляпах цвета топаза и женщин в очках. Знаю, конфуз. Столь абсурдно опоздать на событие, которое происходит раз в декаду. Хлопки стихают в момент, когда Хуа Тянь ступает за дирижерский пульт.

Его руки возносятся, как стрелы башенного крана. Смычки, трубы и флейты, блеснув, качнулись – и затем приходит музыка, поначалу лишь в виде намёка, похожего на колыхание тумана, а затем начинается построение, накручивание сериями повторяющихся музыкальных фраз, которые я слышал в исполнении Элис, наверное, десять тысяч раз. Те болезненные и запинающиеся ноты, которые я так давно впервые услышал, теперь разливаются, как вода, и взрываются ледяными цветами. Музыкальный мотив снова разрешается в это прекрасное нежное пианиссимо, так знакомое мне по занятиям Элис. Она говорила мне, что это лишь вступление, предназначенное для того, чтобы запечатлеть, аккумулировать последние мысли аудитории о внешнем мире. Накручивающиеся музыкальные фразы будут повторяться до тех пор, пока Хуа Тянь не сочтет, что аудитория всецело принадлежит ему, и тогда поднимет свой голос альт Элис, а остальные инструменты будут вторить ей. Апофеоз пятнадцати лет репетиций.

Я разглядываю свои руки, переполненный чувствами. В концертном зале все воспринимается совсем не так, нежели во все те дни, когда она сыпала проклятиями, репетировала и поносила Телого, утверждая, что его произведение совершенно невозможно исполнять, и даже не так, когда она рано заканчивала занятия, с улыбкой на пылающем лице и новыми мозолями на руках, страстно желая выпить холодного белого вина со мной на нашем балконе в свете заходящего солнца и смотреть на небо, в то время как уходят облака муссона, и звезды своим светом сопровождают наше дружеское общение. В этот вечер она вносит свой вклад в общую симфонию, и я не могу ни словами, ни в мыслях описать, как оно, это целое, прекрасно.

Позже я узнаю, превзойдет ли Телого Банини в дерзости. Я услышу, как критики сравнивают живые воспоминания о концертах древности и увижу, как будет смещаться вектор критических мнений, чтобы вместить новый кусок в каноны, формировавшиеся более столетия, и это повиснет, как призрак, над всем, на что надеялись Элис и Хуа Тянь: это будет представление, которое свергнет Банини с его трона и, может быть, повергнет его в депрессию, достаточную, чтобы свести на нет действие реджу и загнать его в могилу. По мне, это довольно тяжело, замахиваться на столько лет истории. Я рад, что имею работу, в которой забывать – главное, что от тебя требуется. Работа в поп-отряде означает, что твой мозг отправляется в отпуск, а трудятся руки. И тогда, когда возвращаешься с работы, тебя ничего не беспокоит.

Сегодня всё вышло не так. Когда я смотрю на свои руки, я с удивлением обнаруживаю на них брызги крови. Тонкие, как булавочные уколы, брызги. Останки маленького мальчика с динозавром. Мои пальцы пахнут ржавчиной.

Темп ускоряется. Снова вступает Элис. Звуки так неощутимо переплетены между собой, что кажется невозможным, что они не сгенерированы электроникой, и все же в каждом звуке и фразе я до боли чувствую ее тепло. Я слышал эти ноты утром, она репетировала на балконе, проверяя себя, снова и снова расширяя пределы своих возможностей. Дрессировала свои пальцы и руки, заставляя их подчиняться требованиям Телого, тем требованиям, которые она годы тому назад называла невозможными и которые теперь столь очевидно проносятся сквозь аудиторию.

Кровь покрывает мои руки. Я отковыриваю ее, соскабливаю тонкими хлопьями. Это, должно быть, был тот мальчик с динозавром. Он был ближе всех, когда принял пулю. Часть его остатков крепко пристала к моей коже. Мне следовало протереть руки.

Я ковыряю, а человек, сидящий рядом, с загорелым лицом и крашеными губами, хмурится. Я порчу ему момент истории, нечто, чем он хотел насладиться долгие годы.

Ковыряю аккуратнее. Беззвучно. Кровь хлопьями сходит с рук. Тупой ребенок с тупым динозавром почти заставили меня пропустить концерт.

Команда очистки тоже заметила этого динозавра и усекла связанную с ним иронию. Пошучивая и сопя носовыми капсулами, начали упаковывать тела для отправки на компост. Заставили меня опоздать. Дурацкий динозавр.

Музыка каскадами сходит к полной тишине. Руки Хуа Тяня падают. Аплодисменты. Повинуясь жесту Тяня, Элис встает и аплодисменты усиливаются. Вытянув шею, я могу видеть ее пылающее девятнадцатилетнее лицо, улыбку, ослепительную и торжествующую, окутанную льстивым восторгом зала.

Мы завершаем этот вечер на вечеринке, устроенной Марией Иллони, одним из генеральных спонсоров симфонии. Она сколотила свое состояние на смягчении последствий глобального потепления в Нью-Йорке, до того, как тот затонул. Ее пентхаус на Береговом Изгибе дерзко нависает над волноломами и морским прибоем, это своего рода щелбан по океану, который превзошел сделанные ею расчеты уровня штормового прилива. Похожая на паутину серебристая лоза над темной водой и гроздь клубов подводных лодок в морской глубине. Нью-Йорк, разумеется, не получил назад свои деньги: патио Иллони простирается по всему верхнему уровню Изгиба, и по дополнительным лепесткам из трубчатого наноуглерода выступает за его пределы.

С дальней стороны Изгиба можно кинуть взгляд за пределы сияющих ядер суперкластеров, на беспорядочно застроенный старый город, погруженный во тьму, если не считать излучения от путепроводов маглайна[5]. Странный конгломерат руин, ветхости и гор мусора, переплетение полога джунглей и старого подлеска пригорода. Однако, ночью всё, что видит глаз – это дивно мерцающий скелет инфраструктуры, радиально расцветающий во тьме, и я глубоко дышу, наслаждаясь всей той свежестью и той открытостью, которых лишены те душные прибежища, на которые мне доводится производить облавы с поп-отрядом.

Элис вся искрится в жарком воздухе, ее безупречно стройный силуэт – в моих руках. Осенний воздух приятно ниже тридцати трех градусов, и я чувствую бесконечную нежность к ней. Я обнимаю ее, и мы скользим в лесок из столетнего возраста скульптур бонсаи, созданных мужем Марии. Элис шепчет мне, что он все свое время проводил здесь на крыше, вглядываясь и изучая изгибы ветвей и изредка, возможно, раз в несколько лет, подвязывая какую-нибудь ветвь и направляя ее в другую сторону. Мы целуемся в тенях, созданных ветвями и Элис прекрасна, и всё просто безупречно.

Но что-то отвлекает меня.

Когда я бью тех детей из моего «Грейнджа», самого маленького из них – с тем дурацким динозавром – раскручивает. «Грейндж» предназначен для спятивших торчков, а не для маленьких детей, так что пуля пропахивает ребенка и его крутит, а его динозавр отправляется в полет. Он плывет – натурально – плывет по воздуху. И теперь я не могу избавиться от этого видения: летит динозавр. Летит, а затем ударяется в стену и отскакивая, падает на черный зеркальный пол кухни. Так быстро и так медленно. Бах-бах-бах и динозавр, плывущий в воздухе…

Элис отстраняется, почувствовав мою рассеянность. Я выпрямляюсь и пытаюсь сосредоточиться на ней.

— Я думала, у тебя не получится приехать. Когда мы настраивались, я выглянула посмотреть, и твое кресло было пустым, – говорит она.

— Но у меня получилось. – Я выдавил улыбку.

Получилось с трудом, я слишком долго проволынил с ребятами из бригады очистки, пока динозавр лежал и намокал в луже крови ребенка. Таинственная симметрия в двойном вымирании: ребенка и динозавра.