Читаем без скачивания Почти невероятные приключения в Артеке - Петроний Аматуни

— О чём ты говоришь? Причём тут я?.. Гошка, ты понял что-нибудь?!

Мама заплакала.

— Значит это у него наследственное, — проговорила она сквозь слёзы. — Я знала, что в тебе живёт жестокий деспот, вселившийся теперь и в моего сына… На я этого не допущу, так и знай!

— Да нет, же, Мама, — повысил голос Гошка. — Я имею в виду вас обоих: ведь Папа может всё бросить и чихать в промокашку…

— Ах так! — возмутился Папа. — Ты хочешь, чтоб твой отец стал бездельником? Вёл жизнь завзятого тунеядца? Лишился радости творчества?! Я тебе чихну!..

И Папа кинулся к шифоньеру. Гошка сообразил, чем это может обернуться, и мгновенно исчез из дома.

Тюля-Люля с удивлением наблюдал происходящее и даже поковырял коготком в носу.

Папа, с ремнём в левой руке, присел на диван рядом с Мамой, вытер её платочком слёзы и нежно обнял за плечи правой рукой. Потом Мама поцеловала Папу и ушла в магазин, довольная тем, что день заканчивается так удачно. Папа задумчиво посмотрел ей вслед, облегчённо вздохнул, словно капитан океанского лайнера, миновавший бурю, погладил Тюлю-Люлю по золотистой тюбетейке и тихо произнёс:

— Тяжела ты, доля мужская…

И вдруг Тюля-Люля отчётливо, голосом Папы, произнёс:

— Тяжела ты, доля мужская.

Папа пошатнулся от удивления, а потом обрадовался и спросил:

— Так, значит, ты говорящий попугай?

— Иес, — скромно ответил Тюля-Люля, что по-английски означает «да».

Теперь Тюля-Люля говорил беспрестанно, повторяя почти всё услышанное и лишь изредка вставляя английские слова, знакомые ему ещё по «предварительному детству», — когда он был яичком в Австралии, где этот иностранный язык очень распространён.

Пошли тёплые дни.

Папа купил Тюле-Люле просторную клетку и установил её на балконе, чтобы попугайчик мог дышать свежим воздухом в безопасности.

В первый же вечер, когда вся семья отправилась в кино, а Тюля-Люля на балконе коротал время в одиночестве, ни с того ни с сего возле клетки появился шустрый воробей.

Затворник искоса глянул на это невзрачное существо и придал себе важный, равнодушный вид. — Кто вы, если не секрет? — нарушил затянувшееся молчание незнакомец.

— Я Тюля-Люля, — гордо ответил наш герой, — австралиец, происхожу из знатного рода Пситтакиформес, то есть попугаев… Родился из белого яичка без единого пятнышка и являюсь членом семьи Многолетнева!

— О, ваше сиятельство! — сразу присмирел воробей и для чего-то огляделся. — Так вы родственник писателя!..

— Иес! — ещё более значительным тоном ответил Тюля-Люля и задрал клюв к небу.

— Не завидую вам, ваше сиятельство, — сочувственно чирикнул собеседник.

— Ты… ты что, смыслишь в литературе?!

— Ваш Папа имеет обыкновение читать самому себе вслух, и я порой с удовольствием слушаю… Однако сейчас я имею в виду его сына, этого душегуба и мучителя… Когда он даёт духу пришельцу Осьминогу Кальмаровичу, я не возражаю…

— Пришельцу? Так-так, продолжай.

— Так вот я и говорю: писательский сынок, Килограммчик, видимо, набрался от сиамского пирата жестокости, сделал себе рогатку из вишнёвого дерева и пуляет по нас, то есть по воробьям!..

— Пуляет? Это ружьё или пистолет?

— Ни то ни другое, ваше сиятельство. Это много ужаснее… Я опасаюсь, вы ещё увидите…

— Гм… Как тебя зовут?

— Меня?! — смутился воробей. — Никак… Я ведь никто; я даже вылупился из яичка с крапинками… У меня нет имени.

— Надо бы обзавестись, — посоветовал Тюля-Люля, — это удобно. Для меня, например.

— Слушаюсь, — склонил головку воробей.

Его не было два дня, а на третий он примчался радостный и шумный.

— Ваше сиятельство! — захлёбываясь от восторга, чирикал он. — Я придумал себе кучу имён… Но самое красивое, по-моему, Люля-Кебаб! Каково?

— Я думаю, — наставительно ответил Тюля-Люля, — что тебе из простой семьи негоже называться столь звучно… И потом, люля-кебаб — это еда. Не далее как вчера Мама угощала меня…

— Жаль… А если я назовусь Домино?

— Проще надо, приятель, проще…

— Фиалка?

— Это слишком нежно!

— Карбюратор?

— Тоже красиво, хотя и грубее.

Они перебрали ещё с десяток имён, и вконец огорчённый воробей предпринял последнюю попытку:

— Может быть, Чик-Чирик?..

— Ну что ж, — одобрительно кивнул Тюля-Люля. — Пожалуй. Скромно. Запоминается легко… И ближе к происхождению.

— Я — Чик-Чирик, у меня теперь тоже есть имя! — на весь двор заорал воробей и запел тут же сочинённую им песенку:

Я Чик-Чирик, Я Чик-Чирик,Я ко многому привыкИ не боюсь отнынеСиамского котыню,Ведь я знаком и дружен с ним —С его сиятельством самим!

И хотя стихи были далеки от совершенства, Тюля-Люля благосклонно отнёсся к доморощенному поэту и даже слегка одобрил:

— Гуд. Вот только насчёт дружбы ты хватил лишку…

— Простите, ваше сиятельство… может быть, я подредактирую песенку?.. Допустим так:

Я Чик-Чирик, я Чик-Чирик,И ко многому привык;Его сиятельство самоМне подарило имя, но…

— Этот вариант совсем Вери гуд, — сказал Тюля-Люля. — Ведь жизнь полна всяких «но», и преуспевает тот, кто в совершенстве разбирается в них — я слышал это в Лондоне. Ну что ж, хвалю, хвалю… Ол Райт!

Подошло лето.

Килограммчик блестяще перешёл в следующий, шестой, класс. Всего с одной четвёркой — по пению. В школе его приводили в пример, но больше всех торжествовала Мама:

— Вот видишь! — сказала она Папе. — Ты оставил мальчика в покое, и он показал, на что способен.

Папа и Килограммчик переглянулись и перемигнулись. На самом деле всё обстояло иначе. Папа однажды поймал своего сына за шиворот и грозно сказал:

— Двойки или жизнь?! Выбирай…

— А как же с детством? — намекнул Гошка. — Мама будет в отчаянии.

— Если только пикнешь ей, смотри тогда, — твёрдо заверил Папа. — Ты не птица и нечего порхать по жизни. А детству дело не помеха… Ну?

И перед взором струхнувшего Гошки убедительно замаячил великолепный сыромятный ремень, приобретённый Папой по случаю.

— Жизнь… — сдался Килограммчик.

— Но только порядочного человека! — предупредил Папа.

— Согласен.

— Клянись!

— Честное пионерское.

— А теперь давай дневник и начнём…

И, представьте себе, дело пошло на лад!

Вот как было всё в действительности, но они не хотели расстраивать маму и лишать её удовольствия приписать успехи Гошки своей методе.

— Всё, — сказал Гошка Тюле-Люле, — второго числа еду в Артек.

— Это что такое?

— Как тебе объяснить?.. Пионерский лагерь. Лучший в мире! Туда и детей направляют особо отличившихся…

— И ты тоже отличился?

— А то! Сам посуди: плёлся в хвосте и вдруг — вжик! — выскочил в отличники. Такими гордятся больше всего, потому что отличник — он сам по себе отличник и никого не удивляет, а нерадивые, вроде меня, если вырвутся вперёд, то все учителя гордятся: мол, наша работа! Я и дальше так буду: первая четверть на двойках, вторая — на тройках, а потом — вжик! — и отличников догнал… стратегия, брат!

— И тебя примут в Артеке?

— С оркестром!

— Но ведь ты сделал рогатку?!

— А-а, — покраснел Килограммчик. — Это сиамский бродяга натрепался?

— Чик-Чирик рассказал.

— Серенький?

— Да. Ему-то за что досталось?

— Ошибка молодости, — вздохнул Гошка. — Больше не буду! Хочешь, я сломаю рогатку? И — никому ни слова…

— Хочу.

Тюля-Люля перелетел на крышу шифоньера, чтобы лучше видеть, как Гошка разломает своё изделие и выбросит в мусоропровод.

А второго числа следующего месяца Тюля-Люля расстался с Килограммчиком и заскучал.

Тот ужасный день, что так резко изменил жизнь Тюли-Люли, начался в воскресенье после обеда. Мама утром проводила Папу в Симферополь, чтобы потом он автобусом добрался до Артека — проведать Гошку, развесила бельё во дворе, побеседовала с соседкой, и тут началась катавасия…

Небо сразу помрачнело, низкие рваные тучи, вытягиваясь и клубясь, то как бы дёргали друг дружку, то словно гонялись взапуски и ворчали, как львята.

Мама сбежала вниз и стала снимать с верёвки надувшиеся ветром рубашки, наволочки и огромный пузырь — пододеяльник; Тюля-Люля вышел из клетки и намеревался помочь Маме советом, но не успел пошевелить крылышками, как сиамский негодяй кинулся на него, обхватил лапами и зловеще мяукнул сквозь зубы.

Тюля-Люля завопил вне себя от ужаса, но его крик поглотил страшный удар грома. Только Чик-Чирик успел услышать, потому что находился поблизости.