Читаем без скачивания Повесть о Платоне - Питер Акройд

Теперь нам становится ясно все хитроумие замысла Чарльза Диккенса. Выдумав этого нелепого «натуралиста», путешествующего на судне «Бигль», чье экстравагантное название совпадает с названием породы собак[4], он сумел создать тонкую косвенную пародию на общество, в котором он жил. Сам подзаголовок романа — «Сохранение избранных рас в ходе борьбы за существование» — указывает на одну из мишеней диккенсовской сатиры, ибо соотносится с одним из распространенных в эпоху Крота заблуждений, согласно которому все человеческие существа могут быть разделены на группы в соответствии с понятиями «расы», «пола» и «класса». Это заблуждение интересным образом преломляется в анекдотах, которые сочинил один из «братьев Маркс» — комический автор, о котором я расскажу в другой раз. Диккенс высмеивает эту странную гипотезу, вкладывая в уста незадачливого рассказчика утверждение о том, что «широко распространившиеся виды, которые уже восторжествовали над многими соперниками… будут иметь наилучшие шансы на захват новых территорий, когда они вторгнутся в чужие пределы». Здесь необходимо вспомнить, что в средний период эпохи Крота одни народы шли войной на другие и подчиняли их себе; как наш герой пишет в обычной своей вежливой манере, «северные формы сумели возобладать над южными, более слабыми», стремясь «восторжествовать в борьбе за существование над чужеземными соперниками в дальних краях». Чарльз Диккенс мастерски добивается комического эффекта, заставляя своего героя с полной серьезностью рассуждать вроде бы только о птицах и насекомых и тем самым давать великолепно сжатую и нелицеприятную картину общества, которое его окружало.

Воистину это мрачный мир, которым правят тяжкая необходимость труда и жажда власти. Даже пчелы «стремятся… беречь время»; в другом месте рассказчик хвалит «более эффективные мастерские севера». Сама природа представлена здесь бережливой и даже скаредной, одержимой постоянным желанием «экономить»! Однако в промежуточной главе романа рассказчик перестает быть просто комическим персонажем и выказывает весьма зловещие черты. Он заявляет о необходимости «гибели многих и многих» и без малейшей иронии провозглашает: «Пусть выживают сильнейшие, пусть умирают слабейшие». В одном примечательном месте романа он упивается зрелищем жестокого смертоубийства. «Нас должна восхищать, — говорит он нам, — свирепая инстинктивная ненависть пчелиной матки, мгновенно побуждающая ее уничтожать юных пчел — своих дочек». Отдельные его выражения — такие, как «смерть дочек», «дочки умерли юными и прекрасными», — возможно, отсылают к некоей поэтической или драматической традиции, ныне для нас недоступной. Но, как бы то ни было, его собственный интерес к жестокой бойне проступает достаточно явственно.

Побоище и резня фактически легли в основу сотворенного им фантастического мира. Он вообразил себе всю жизнь на земле произошедшей от одного «общего прародителя», или от одной «первоначальной формы»; потомство этого «прототипа» впоследствии развилось в многообразие видов животных и растений, постоянно борющихся между собой, чтобы «двигаться к совершенству». Он называет это «эволюцией». Не смейтесь, прошу вас! Ведь он всего-навсего герой романа. Ладно уж, смейтесь, если хотите. Но помните при этом, что книга Чарльза Диккенса — это сатира на слепые предрассудки той эпохи. Помните также, что никто из людей, живших в ту темную пору, не знал и не мог знать, что все стороны мироздания меняются мгновенно и что новые формы органической жизни появляются в тот момент, когда их рождения требует земля. Например, только в эпоху Чаромудрия люди поняли, что окаменелости, обнаруживаемые в горных породах или в мерзлоте, возникли как пародии на соответствующие им органические формы. Тогда же было осознано, что каждый участок земли спонтанно творит свои собственные существа.

Я закончу это выступление темой, подсказанной самим романом. Ложное и несвязное описание мира природы, данное рассказчиком, наводит его в конце книги на мрачные размышления о своем собственном жизненном пути. «Как преходящи желания и труды людские, — сетует он, — как короток отпущенный человеку срок!» Конечно, это типичные для эпохи Крота чувствования, но здесь они исходят не от кого иного, как от безумного ученого, претендующего на понимание движущей силы, которая стоит за этими обобщенными «желаниями и трудами»! Рекомендую вам «Происхождение видов» как подлинный шедевр комической прозы.

3

Мадригал. Тебе понравилось выступление?

Орнат. Очень-очень. Даже ангелы, похоже, заинтересовались — особенно когда Платон стал распространяться об этой теории… забыл… как она называется?

Мадригал. Конволюции?

Орнат. Именно. Конволюционная. Я всласть посмеялся.

Мадригал. Не ты один. Почему, интересно, наши предки так смешно заблуждались? Ведь, я убежден, они искренне во все это верили.

Орнат. Без сомнения.

Мадригал. Может быть, в будущем кто-нибудь так же станет смеяться над… ну… надо мной и тобой.

Орнат. В нас ничего смешного нет.

Мадригал. Насколько мы знаем.

Орнат. Хорошая мысль. Улучить бы момент и спросить об этом Платона. Надо же, в школьном возрасте мы все жили в одном приходе — ты, я, Платон.

Мадригал. И Искромет. Как же ты про него забыл? Длинный балахон, белые волосы.

Орнат. И про Сидонию. Красные волосы, вся лучится голубым светом.

Мадригал. Я так давно их знаю, что порой они кажутся очень близкими, порой — очень далекими.

Орнат. Все, что дано нашему восприятию, — сновидение или греза, не больше. Так, по крайней мере, утверждает Платон. Кстати, вот он и сам у колодца клерков[5]. Кажется, что говорит сам с собой.

Мадригал. Не может быть. Наверное, упражняется перед очередным выступлением.

4

Платон. Откуда мне знать, что ты действительно моя душа?

Душа. Откуда тебе знать, что это не так?

Платон. Да, меня, конечно, учили, что души существуют, но доныне ты мне не показывалась.

Душа. Согласна, что это необычно, но иной раз такое случалось. Между прочим, могу доказать, что я — твоя душа. Вот, гляди.

Платон. Моя мать. Неужели? Можно дотронуться?..

Душа. Нет, это не разрешается. Смотри, что ты сделал. Она истаяла.

Платон. Как ты смогла ее вызвать? Разве это возможно?

Душа. Ее душа была моей близкой подругой. Мы беседовали и пели вместе, когда вы с матерью сидели вдвоем.

Платон. Она всегда была в белом венке.

Душа. Белый был цветом города в ту пору.

Платон. У нас был старинный дом — не каменный, а световой.

Душа. Я хорошо его помню. Там-то, думаю, все и началось.

Платон. Что началось?

Душа. Когда ты перестанешь задавать вопросы? Это может и надоесть. Она рассказывала тебе разные разности. Старинные притчи, легенды.

Платон. Так я узнал о городе и его истории.

Душа. Узнал.

Платон. И стал учиться.

Душа. Скажем так. Во всяком случае, ты был избран оратором.

Платон. Больше никто из горожан не искал этой должности. Задумываться о прошлом так крепко, как я, не принято. Это считается неуместным. Однако люди посещают мои выступления и слушают вежливо.

Душа. Или смеются.

Платон. Меня радует этот смех. Я — их клоун. Я защищаю их от сомнений в самих себе. Я так мал, что, даже когда я говорю им правду, они не принимают мои слова всерьез.

Душа. Ты всегда говоришь правду в той мере, в какой способен ее понять.

Платон. Боюсь, мера эта очень мала.

Душа. Мне не позволено рассуждать на эти темы. Ты — только становишься. Я — существую. Вот различие между нами. Например, я охотно помогла бы тебе с твоим словарем старинных понятий, но это мне воспрещено. Я не должна вмешиваться.

Платон. Но как ты узнала?..

Душа. Тебе пора уже было понять, что мы очень близки. Теперь — прости меня, я хотела бы отдохнуть. Можно я тихо-тихо выскользну?

Платон. Как ты думаешь, тебя заметили?

Душа. Конечно же нет. Ты смотрел в пространство и разговаривал сам с собой — вот и все.

5

Антибиотик: смертоносный луч в эпоху Крота.

Бежать впереди прогресса: обычное для эпохи Крота состояние, связанное с чаянием быстрейшей смерти. Иначе оно называется Танец смерти. Страх смерти в ту пору был частью более обширного страха перед жизнью.