Читаем без скачивания Степь ковыльная - Сергей Семенов

Тане минуло семнадцать лет, настала пора подыскать ей жениха, но очень не хотелось Тихону Карповичу расставаться с дочерью: если уж выдавать ее замуж, так лучше за кого-нибудь городского, хорошо грамотного. Сам Крутьков умел читать и писать, и образование он ценил, пожалуй, не меньше тех бриллиантов, что добыл в горячем бою. «Таня у меня как алмаз бесценный, — думал старик. — А здесь, в станице, при грубости и невежестве нашем этому алмазу не блестеть…»

Решил Крутьков отправить Таню в Черкасск-город, к сестре своей Меланье Карповне — она в услужении у войскового атамана Иловайского состояла и всей дворней его заведовала. «Меланья — ума палата. Она сумеет выдать Таню замуж… А за приданым я не постою, да и сестру отблагодарю как подобает».

В походе на турок Крутьков был вместе с урядником Колобовым, делил с ним боевые тяготы и опасности, а возвратившись из похода, помог ему выстроить по соседству с собой новую хату взамен старой, сгоревшей со всем имуществом. Таня и Павел с детства дружили, вместе учились у попа. Но теперь их близость казалась уже опасной Крутькову, и он запретил дочери встречаться с Павлом, твердо решив, что племянник урядника неровня Тане.

Хутор Крутькова находился в пятнадцати верстах от станицы. В самой же станичной усадьбе у Тихона Карповича был лишь один работник — старый Мустафа, взятый в плен в Азове. Турок этот был предан своему хозяину, а в Тане души не чаял.

Подходя к дому Крутькова, Павел облегченно вздохнул: в оконце Таниной комнаты светился трепетный огонек восковой свечи. Павел остановился у оконца, заглянул в комнату. За столиком сидела Таня. Ее черная, с синеватым отливом коса, перевитая зеленой лентой, падала на грудь. Темные, продолговатого разреза глаза были задумчиво устремлены вдаль, точно перед ней раскинулись какие-то большие просторы.

Павел осторожно окликнул. Таня вздрогнула, кинулась к окну.

— Что ж так поздно?

— Нельзя было раньше…

— В поиск идешь?

— Занапрасно не тревожься. Один я, что ли? И ребята все лихие. Да и за дядей я как за каменной горой. Не минет и недели, как возвернемся, бог даст…

— А вдруг что недоброе случится? Знай: без тебя мне свет не мил…

— Что ты, кровиночка моя! Не имей опаски, — сжал ее горячую руку Павел.

Она строптиво вырвала руку и, сдвинув тонкие, круто очерченные брови, прошептала сердито:

— Упрямец, докука моя несносная!

Но тотчас же перегнулась через подоконник, дрожащими пальцами пригладила его русый чуб. О многом говорило это беглое прикосновение девичьей руки: о любви, с трудом сдерживаемой, о тревоге за жизнь друга милого, о жалости к нему, сиротинушке. Потом сказала негромко:

— Трусом, знаю, не будешь, а все же не зарывайся, коли до схватки дойдет… А теперь иди, Павлик. А то еще подглядит кто из соседей, отцу скажет, беда нам будет.

…Через день выступили в поход. Скрестив скорбно на груди руки, понурив головы, провожали молодых казаков матери. Долго стояли они на кургане, глядя вслед уезжавшим сквозь пелену слез и вихри взметнувшейся на шляху пыли.

Темным вечером подъехали гулебщики к становищу одного из улусов, что кочевали по правую сторону Кубани. Знали казаки: где-то тут поблизости пасутся табуны ногайских коней — и своих и угнанных у станичников.

Остановились казаки на отдых в лощине, стреножили лошадей, залегли и вскоре заснули. Тихо было в степи. Лишь изредка слышались всхрапывание коней и звяканье удил.

Но Колобову не спалось. Глядя на темный шатер неба, на жемчужный мост Млечного Пути, старик вспоминал свою жизнь, боевые схватки, походы. Они казались ему сейчас такими же призрачно-далекими, как эти звезды. А все же попросторней тогда было, да и люди не те… Была в них сила неуемная, веселье — в боях и в пляске лихой, в песнях звонких, раздольных. Да то и не диво: ведь всех, кто просился в казаки, проверяли на ратном деле, в походах дальних, испытаниях суровых, отсеивали, как жито на лопате. И слабое, пустое зерно, словно мякина по ветру, отлетало. А молодцы добрые, надежные, сердцами твердые оседали на Дону.

И пришло Колобову на память, как он, восемнадцатилетний казак, одержал верх в удалых состязаниях. То притворись, что падает с мчащегося во весь опор коня, бросал он впереди шапку или монету и ловко поднимал их с земли на лету; то на всем скаку спрыгивал со своего Гнедка и, ухватившись одной рукой за гриву, другой выхватив из-за широкого шелкового кушака пистоль в серебряной оправе, всаживал пулю в цель и снова птицей взлетал на коня; или, перекинув стремена через седло, несся как ветер, стоя на своем добром скакуне с ружьем в руках.

А вскоре после тех состязаний женился он на Оксане Затуливорота, дочери переселившегося на Дон украинского казака. Через год друг и побратим его, Колобова, одностаничник Денисов Иван взял в жены Одарку, сестру Оксаны. Но недолго довелось им кохаться с женами: пошли они в набег против татар крымских, и там сложил свою буйную голову Иван. Как поется в песне старой: «…попадала ему пулечка промеж бровей, что промеж бровей, промеж ясных очей, упал казак на черну гриву…» А еще через год померли от приключившейся тогда в народе лютой хворобы Оксана и Одарка. Подкосила их, как цветы полевые, не знающая пощады смерть. Жаль их, добрые жинки были… Жаль и Ивана. Славный казак был, крепкий в дружбе, стойкий в боях…

«…Остался у меня лишь Павлик, одна утеха в жизни. Что с ним будет, ежели умру? Хороший парень, умница, собой пригож… Недаром Таня Крутькова с него глаз не сводит. Отдаст ли только Тихон свою дочь за Павла? Ох, что-то не похоже».

Неожиданно тупой тяжкой болью заныла старая рана в боку. Вот не ко времени! Колобов достал из походной сумки медный стаканчик, насыпал в него щепоть землицы донской, взятой им бережно из нагрудной ладанки, прибавил столько же зелья порохового, долил настойкой полынной, размешал пальцем. Потом перекрестился на восток, выпил залпом, удовлетворенно вздохнул: показалось, что боль в боку сразу утихла. Закусил куском вяленой тарани.

Налетевший предутренний ветерок всколыхнул высокие степные травы. Издалека донеслись крики журавлей, диких гусей. Звезды начали меркнуть.

Колобов стряхнул с себя дремоту, разбудил молодых казаков и дал приказ, чтобы двадцать станичников взяли в охват табун со всех сторон.

— Как только, ребята, окружите, перебейте табунщиков, завойте по-волчьи, чтобы табун перелякать, и гоните его спешно на север. А я вот с ними, — показал он на оставшихся десятерых казаков. — Мы с тылу будем вас прикрывать, ежели ногаи вдогон кинутся.

Вскоре из темноты послышался хватающий за сердце протяжный тоскливый вой, как будто огромной волчьей стаи, а вслед за ним — пронзительный свист и гиканье.

Едва коснувшись стремени, старый казак взлетел на коня, ударил его плетью и помчался к табуну. Вслед за Колобовым понеслись и остальные.

Гулебщики угнали большой табун — около трехсот голов. Из под ног коней испуганно вспархивали птицы; разбегались, прядая ушами, зайцы, рыжеватые корсаки; осторожно юркали в свои норы суслики.

Казаки уже приближались к родной станице, когда начала находить гроза. По небу ползли мохнато-седые тучи. Точно сдерживая свой гнев, глухо зарокотал вдали гром. Косматые тени побежали по степи. Заполыхали в небе молнии, рассыпая огненные стрелы, вихрем понесся ветер. И таким же вихрем налетела злая погоня — сотни две ногайских наездников. Закипела жаркая схватка. Ярость разгоряченного дыханья, звон клинков, ржание коней…

На всю жизнь запомнилось Павлу, как, свистнув по-змеиному в воздухе, тонкий ремень аркана тугой струной сжал, тяжким удушьем сдавил его горло. Петля аркана захлестнула, рванула нзад, запрокинула, вышибла из седла. Бессильно волочился Павел по траве, а степь быстро бежала под ним, точно не хотела видеть гибели молодого казака. Бешено колотилось сердце. Скрюченные пальцы судорожно хватались за кустики полыни. В рот набилась солоноватая земля, и долго потом, много дней спустя, чувствовал Павел во рту ее вкус.

Не миновать бы тогда ему злой смерти, если бы не спас его Колобов. Как смерч, налетел он на ногая, волочившего в петле Павла, и острым клинком зарубил его. Но подстерегла здесь и Колобова неожиданность: когда старый казак склонился над племянником, перерезая аркан, выстрелил старику в спину другой ногай. Урядник как подкошенный рухнул на землю.

А из станицы уж неслись казаки…

Увидев подоспевшую помощь, ногаи повернули назад. Но беду они причинили немалую: пятерых гулебщиков насмерть зарубили, десяток переранили. Стон и плач поднялись во многих куренях…

…Колобов лежал в своей хате на турецком ковре, с подушкой под головой. Тут же, у изголовья, положили саблю старого казака с серебряной, отделанной чернью рукояткой, два пистоля турецких и шеболташ — широкий ременный пояс с прикрепленными к нему ножом булатным, рогом для пороха, сафьяновым гаманцом — мешочком для пуль и стальным мусатом — огнивом.