Читаем без скачивания Степь ковыльная - Сергей Семенов

Или вот еще, в книге «Травник» сказано: «Есть трава — „царевы очи“ прозывается, ростом с иглу, собой красна, и листочки красные. И та трава человека вельми хорошо пользует. И на суд возьмешь ее с собой — не осужден будешь. А кто и жениться хощет, держи всегда при себе — тихое и ласковое житье с женою будет, всегда жена заедино с мужем слово скажет и ни в чем перечить ему не станет».

Насмешливо улыбнулся Павел, прочитав это. Подумалось;

«Пустое измышление… Не может того быть!..» И все же, встав на другой день пораньше, он добрых часа три бродил по степи в тщетных поисках «царевых очей»…

Поздно вечером лежал в хате на ковре; не спалось и сумно на душе было (должно быть потому, что давно не видел Тани). Слушал, как на завалинке вели разговор Сергунька и работник Федор, успевшие крепко сдружиться.

— Не пойму, куда делись мои кресало и кремень? — ворчал Федор. — Ты, случаем, не брал их, Сергунька?

— Да на что они мне? Я ж не трубокур… А ежели бы и взял, — усмешливо зазвучал голос Сергея, — так ты ж знаешь старый обычай казачий: нашел — молчи, потерял — молчи, а задел — тащи, сорвалось — так не шуми.

— Мели, Емеля, твоя неделя!..

— Я-то не Емеля. Емелю давно казни да анафеме предали.

— Ты Пугачева не касайся! — разгневался Федор. — Молокосос ты еще, чтоб о таком человеке речи заводить, тем паче шутки строить!

— Да я так это, к слову. Ты не серчай, — примирительно ответил Сергей.

— То-то же!.. — И, помолчав, Карпов добавил веско: — Была бы удача Емельяну, крестьянским да казачьим царем стал бы он, в церквах попы о здравии его молились бы… Умен был изрядно, в военном деле умелец, в боях неустрашим.

— А ты, Федя, хорошо знавал его?

— Вестимо знал… По соседству жили… А Тихон Карпович, так тот с ним в одном полку в Семилетнюю воевал… Только смотри, Сергей, обо всем этом — молчок! Чтоб ни одна душа не знала.

— Что ты, — обиделся Сергунька. — Аль у меня и всамделе рот нараспашку, а язык на плече? Пошутковать — это взаправду по мне. Но ежели молчать надобно, так я скорей язык проглочу, чем слово ненадобное вымолвлю. Знаю: слово — не воробей, вылетит — не поймаешь… Мне и Павлику старик Колобов — царствие ему небесное! — накрепко внушал: «Богатеев сторонитесь да и не завидуйте им. А ежели в кошеле у тебя пусто и на сердце сумно, так духом не принижайся, прочь гони думки хмарные. Приосанься, брякни саблей по боку, плюнь направо и налево, покачни шапку на левое ухо да и заиграй песню удалую…» А ведь и впрямь чтой-то на душе у меня невесело — живем тут, на хуторе, словно бирюки какие. Спой-ка, Федя, что-нибудь веселое. Павел-то давно спит, поди, и во сне Таню видит. Голос у тебя, Федька, дюже славный, прям-таки завидки берут… И для чего только дан этакий голосище тебе, неулыбе, угрюмцу вечному?

— Поживи-ка с мое, отучишься зубоскалить, — хмуро ответил Федор. И, раздосадованный, должно быть, насмешками Сергуньки, назло ему запел печальную песню.

В ней говорилось о казаке, сраженном в бою и умирающем одиноко в поле на чужбине, о добром коне, что бьет нетерпеливо копытом о сыру землю, о просьбе предсмертной казачьей:

…Ах ты, конь, ты мой конь, лошадь добрая,Ты товарищ всей моей участи,Ты ступай один в нашу сторону,Ты отдай поклон отцу-матушке,Молодым детям, роду-племени.Ты скажи моей молодой жене,Что женился я на другой жене,Что за ней я взял поле чистое,Нас сосватала сабля острая,Положила спать калена стрела…

Пел Федор тихо, и от этого старая песня звучала задушевнее, захватывала сильнее. Казалось, вся степь ночная, раскинувшаяся вокруг хутора, сочувственно прислушивается к этой песне.

Павел вздохнул, подумал: «Нет, видно, не уснуть мне. Тревожно что-то… Иль гроза находит? Пойду к ним, погутарю».

Он быстро оделся, вышел из хаты — и замер. В степи в ночной мгле послышался дробный перестук конских копыт. «Не к добру, — мелькнула мысль. — Ночью мчится наметом, сломя голову».

Федор и Сергунька вскочили с завалинки, вглядываясь в тьму. Прибежал и спавший на сеновале Аким.

Подскакав к хутору, всадник осадил лошадь, со стоном свалился на руки Федора. Голова всадника перевязана окровавленным полотенцем, на лице — сгустки крови. Не сразу узнали в нем молодого казака Василия Сотникова.

Его ввели под руки в горницу, зажгли свечу, дали ковш воды. Жадно выпив несколько глотков, Василий сказал глухо, прерывисто:

— Злая беда… Ногаи налетели, врасплох застали… Сам Девлет-Гашун культяпый с ними. Многих посекли… Отца моего убили…

— Едем! — крикнул хрипло Павел, хватая саблю и пистоли. — А ты, Вася, перебудь здесь пока. За тобой приглядит Аким, раны перевяжет.

Павел с Сергунькой и Федором помчались к станице. Тяжелый ком стоял в горле Павла, во рту был полынно-горький вкус земли. Мысли неслись стремглав:

«Неужто Таню в полон взяли?.. Да нет, у Крутькова сила богатырская, отбился, должно… Врасплох ударили ногаи, могли и осилить его. А Таня не такая, чтоб в полон даться. Скорей нож себе в сердце всадит. Вот она, беда, одна за другой… А может, спаслись Таня и Тихон Карпович? Василий сказал, посекли многих — не всех, значит».

И снова лютая боль стиснула сердце: «Девлет-Гашун… Давний заклятый враг Крутькова… Как же я забыл? Ведь Тихон Карпович когда-то в ярой схватке отрубил ему кисть руки. Этот волк допреждь всего сведет счеты со стариком. Да и Тане пощады не будет. Нет, нет, видно, погибли они…»

Едва всадники обогнули курган, как увидели: пылают хаты к скирды сена, выбрасывая языки огня и клубя черным дымом. Повеяло едким запахом пожарищ и как будто пороха. Чудилось, что из станицы по затихшей степи несутся жалобные крики, плач, мольбы о помощи.

Павел никогда раньше не бил нагайкой своего Алмаза. Но на этот раз он стегнул жеребца. Оскорбленный конь сторожко всхрапнул, повел ушами, покосился на хозяина влажным синеватым зрачком и стрелой понесся к станице.

III. Набег ногаев

В канун ногайского набега в станичной избе, по вызову вернувшегося из Черкасска станичного атамана, собрались старики.

Важно посматривая на станичников, атаман сообщил им великую новость:

— Радуйтесь, старики, и всем поведайте в станице: пусть отныне все спят спокойно — набегов ногайских на нас белее николи не будет. Навсегда конец им кладется. В Черкасск-город и в соседние с ним станицы Войска Донского царские полки прибывают — гренадерские да мушкетерские, гусарские да драгунские, конная и пешая артиллерия. Войска те в поход на Кубань двинутся на замирение ногаев, чтобы на веки веков зареклись они набеги на края наши отчьи-дедичьи делать.

Казаки заулыбались, взволнованно переговаривались. Выждав немного, атаман продолжал:

— Как вам ведомо, шесть полков старый Дон Иванович уже послал на линию Кубанскую, а ныне еще десять будет послано. Ногаи про тот поход уже прознали, и многие улусы ихние откочевали за Кубань, собираются вместе, чтоб отпор дать. Да только где им обороняться против силы грозной?

Степенные казаки точно помолодели, у многих явилась мысль: «А не тряхнуть ли мне стариной? Не вздеть ли вновь ногу в стремя? Ведь на коне нам, казакам, ладнее сидеть, чем на скамье».

Живой, бойкий старик Хохлачев с белыми пушистыми усами, — свисавшими полудугами книзу, по-запорожски, даже вскочил со скамьи. Нарушив чинный обычай, он перебил атамана и взволнованно спросил:

— А кто же, Демид Прокофьевич, командовать будет тем войском? Наш ли, донских кровей, войсковой атаман Алексей Иванович Иловайский или царский генерал? Ведь наших-то шестнадцать полков на ногаев пойдут, говоришь ты, сила немалая! В обиду будет, ежели не наш атаман все те силы возглавит.

Атаман усмехнулся в бороду и медленно продолжал:

— А командовать всем оным войском приказ даден государыней — матушкой царскому генералу… — атаман приостановился, кашлянул, будто в горле у него запершило.

— Да не томи ты наши души! — вскочил опять Хохлачев, приплясывая от волнения на месте и размахивая руками. — Да что ты слово по слову точно на лопате подаешь? Тянешь, как дьякон, многолетие возглашая. Кого, кого, говори, назначили?!

Сухоруков невозмутимо продолжал:

— …генералу Александру Васильевичу Суворову.

Все повставали со скамей, радостно загомонили:

— В добрый час!

— Достойный! Дюже достойный! — крикнул фальцетом Хохлачев. — В Семилетнюю вместе с ним я воевал! Он в последний год той войны легким корпусом командовал семью казачьими и тремя гусарскими полками, в авангарде всей армии шел.

— Лихой командир! — восторженно подхватил станичный есаул Кораблев, обычно очень спокойный, невозмутимый. — Я у него в отряде служил. Смелый и знающий дело военное… Глаз у него наметливый, вострый. Не иначе как его прадеды донскими казаками были.