Читаем без скачивания Алмаз, погубивший Наполеона - Джулия Баумголд

Я испугался, как бы нам не перейти к теме уроков английского языка, каковые я пытался давать ему. В этом деле император преуспевал медленно. И винил свой мозг, слишком старый для изучения нового языка. На самом деле виною тому было, надо думать, ухудшающееся здоровье, недостаток сна и пагубные ветры, дующие здесь, на равнине Дедвуд.

Потом император заговорил о необыкновенных явлениях, о привидениях и о том, как Жозефина когда-то заставляла его гадать по руке ее друзьям. Ему же достаточно было взглянуть в лицо человеку, и он тут же мог предсказать его судьбу. Еще он сказал, что генерал де Монтолон уверен, будто здесь, в Лонгвуде, в нашем доме поселилось привидение.

— Я — вот их единственное привидение, — сказал он. — Мы всегда стараемся возложить вину на что-то — на драгоценные камни, на проклятия, на духов, в то время как всему виной естественный ход событий — от молодости к зрелости, от удовольствия к разочарованию, от верности к предательству.

— Значит, вы не думаете, сир, что удача покинула вас вместе с бриллиантом?

Он ничего не ответил. Влажный воздух налипал на лицо — тут все время казалось, будто мы обливаемся потом. Здесь, на острове, все мы то и дело укладываемся на диваны и лежим без движения, а жемчужины теплой росы скользят по чахлым лужайкам. А встречные ветры высушивают все, чему следовало бы пышно разрастаться. И все, что смогло вырасти, прибито к земле либо растет вкривь. Здесь небо — желтое, ночи — синие, рассветы — красные, здесь растут леса Коромандельского черного дерева, а утра — туманные, цвета лаванды, с оранжевыми полосами. Англичане поставили границы человеку, который некогда проводил границы по собственному усмотрению.

Я спросил у императора, позволено ли мне будет порыться в сундуках, где, как он полагает, находятся документы.

— Когда я избавился от бриллианта, я одержал победу при Маренго, — сказал он. — Но лишь потому, что отдал камень в залог, и на эти деньги мы купили лошадей. Я поищу бумаги, если вы так хотите написать об этом небольшую историю, однако эта работа не должна слишком отвлекать ваше внимание от меня или от вашего сына.

Я с готовностью согласился. Я почти никогда не противоречил ему.

Некоторое время мы шли молча. Жирные синие мухи тучей поднялись с камедного дерева и набросились на нас. Даже по самородной сере император двигался быстро, своей особенной походкой — это что-то среднее между широким шагом и ходьбой вразвалочку, следствие многих лет, проведенных им в седле. Я с трудом поспевал за ним, хотя мы почти сверстники.

На самом деле император выше меня всего на несколько дюймов. Это когда мы идем бок о бок. Однако я поймал его на том, что он приподнимается на носки, когда останавливается и поворачивается, чтобы обратиться ко мне. Я же съеживаюсь, чтобы казаться еще ниже, дабы избавить его от этой необходимости, и он словно становится еще выше. В такие моменты мой долг — постараться запомнить все, что он говорит, чтобы успеть донести сказанное до ближайшей чернильницы. Словно понимая это, он в такие моменты говорит самые, пожалуй, интересные вещи. Когда же собеседник ростом превосходит его, император не смотрит вверх, и я замечал, как многие пригибаются, чтобы поймать его взгляд.

Вдруг внимание императора привлек английский капитан, которого он особенно невзлюбил, тот, что всегда шел за ним по пятам и слишком близко. Этот страж был чересчур внимателен к каждой паузе императора, к каждому взгляду, даже когда тот просто наклонялся, чтобы рассмотреть какой-нибудь лист или улитку.

— Одного побега никогда не бывает достаточно, — сказал император, взяв курс на Лонгвуд, нашу с ним тюрьму.

Мне было слышно, как в его комнате передвигают и открывают кованые сундуки и при этом раздаются самые ужасные проклятия, а еще — удары кочерги по крысам. Волосы у меня в кармане были мягки, как волосы ребенка.

Наконец он появился, растрепанный, с большой связкой бумаг. На иных все еще сохранились толстые печати с гербами старинных родов, на других — печати сменявших друг друга революционных правительств. Восковые осколки треснувших печатей сыпались на пол.

— «Регент» принадлежал королям. Мне ни в коем случае не следовало возвращать его, — сказал он, после чего позволил мне взять бумаги.

Я решил, что буду писать эту историю по вечерам, ради отвлечения от попыток поведать о жизни императора в моем «Мемориале». Я буду писать в то самое время, когда он бывает погружен в чтение «Илиады» или «Одиссеи», Геродота, Плиния или Страбона. Он читает о престолах прошлого и об античных войнах, о мертвых героях и завоевателях, почти равных ему. Он читает о родах, которые восставали друг на друга. Иногда же он рассказывает истории из своего прошлого или декламирует пьесы на голоса, а мы все внимаем, забыв о своих распрях и ревности.

— Не заняться ли нам сегодня вечером комедией — или трагедией? — говорит он, а потом посылает моего сына, Эммануэля, за какой-либо пьесой. Чаще всего это оказывается трагедия.

Пока нам не предлагают сесть, мы просто стоим или прислоняемся к сырым стенам, и в этом подобии придворного этикета он видит последние следы своего могущества. Между бывшими генералами и маршалами Франции разносят плохой кофе лакеи в полных ливреях — серебряные кружева на них так же поношены, как и галуны на формах. Для очищения воздуха в чашах из позолоченного серебра горит сахар. Среди нас не бывает англичан, ибо те из наших тюремщиков, кто занимает высокое положение, отказываются именовать его «сир», а других он видеть не желает.

Когда он не будет принимать, когда заболеет, будет чесаться до крови от зуда, который всегда мучил его, или сляжет с головной болью, положив холодную салфетку на большую голову (голова его с каждым годом становится все больше), я примусь слагать воедино историю этой блистательной и проклятой вещи. Я помню, что бриллиант этот такого размера, какой получается, если соединить указательный и большой палец в кружок. И еще он необычайно прозрачный.

В этих поисках мне придется протянуть нить в глубь истории так же, как я это сделал в моем «Историческом и географическом атласе». Я буду следовать за камнем в прошлое, из моего времени вспять, по неизвестным тропам и неведомым местам. Император и я, мы одинаково ощущаем, как растворяемся в тусклой безмирности этого острова, а в это время бриллиант остается в мире, неизменный, как все вещи. Фарфоровая чашка, тарелка, чаша для сахара со сценками из жизни Древнего Египта, сделанная на фабрике в Севре, стол со всеми императорскими дворцами, изображенными в мраморе, — все эти вещи переживут нас.