Читаем без скачивания Алмаз, погубивший Наполеона - Джулия Баумголд

Эти зрелища, спектакли со светом и музыкой, ослепляли Мадам. Рядом с королем она почти забывала, что это он вернул в столицу шевалье де Лоррена. Были действа на воде и на островах и фейерверки на Большом канале, с огненным обелиском, символизирующим славу короля. В ее время в музыке гремел Люлли, Бошам славился в балете, Корнель и Расин — в трагедии, Мольер — в комедии. Но как ни любила она театр, настоящей комедией и трагедией для нее был двор. Она не забывала ни единого диалога или реплики.

— Разве среди неодушевленных предметов этот бриллиант не прекраснейшее творение рук Господних? — говаривала Атенаис де Монтеспан Людовику Четырнадцатому, когда они сидели вместе, примеряя драгоценности. Она собирала бриллианты с самого детства и имела коллекцию, достойную восточных владык.

Они сидели перед двумя огромными постаментами, облицованными розовым деревом и разделенными внутри наподобие шкафа нумизмата на секции (она описала их в своих мемуарах). Король поместил сюда все лучшие бриллианты короны и множество зеркал.

Они с королем вынимали бриллианты, рассматривали их, иногда в лупу, придумывали новые модели — оба болели этой лихорадкой. Когда король бывал свободен от дел, это времяпрепровождение служило им едва ли не отдыхом и всегда приводило в прекрасное настроение.

— Они вечны, как солнце, — говорил король, чьим символом было солнце и чья спальня в Версале выходила на восход, для напоминания о его солнечной сути. — Мой брат глаз не может оторвать от них.

— Они горят тем же огнем, но в отличие от вашего солнца горят и ночью. Они объединяют все его лучи и цвета в одной-единственной грани, — отвечала она своим захлебывающимся тонким голоском и вынимала следующий сверкающий поддон.

Послы короля доносили Людовику обо всех крупных бриллиантах, объявлявшихся в Азии или Европе, и он делал все возможное, чтобы перебить цену соперников. Часто его соперником оказывался Месье.

Король показал свои бриллианты Мадам, которая вошла в его покои с какой-то книгой в руках, на книгу он взглянул, словно то был некий совершенно неуместный при дворе предмет, а потом продемонстрировал ей восемнадцать крупных бриллиантов, которые кардинал Мазарини оставил короне, и необыкновенный синий бриллиант, купленный у Тавернье и отливавший фиолетовым цветом. Он вынул поддоны с бриллиантами розового, желтого и коричневого цветов. У него были наборы бриллиантовых пряжек и пуговиц, ордена и булавки для подвязок и перевязей, огромные броши, короны. Она старательно делала вид, что ей интересно, — не хотела казаться невежливой. Он сказал, что королева тоже не любит драгоценности, так что он, Атенаис де Монтеспан и Месье могут распоряжаться ими полностью.

Мадам и в этом увидела собственное сходство с королевой, которая держалась своего, ела свои, испанские, блюда с шоколадом, с чесноком и испанскими соусами и старательно делала вид, что не ревнует мужа.

Не созерцание бриллиантов — куда большее удовольствие Мадам доставляло потереться лицом о мокрую шерстистую морду лошади или одной из ее собак. Или, иногда, даже о кого-нибудь из своих детей.

Двор бродил туда-сюда, в Версаль и обратно, во дворец, который король с 1660 года строил рядом со старым охотничьим домиком своего отца. Здесь Мадам с королем охотилась на оленей. В тот год, когда умер ее старший сын, она упала с лошади. Первым к ней подоспел король. Лицо его было белым, когда он склонился над ней. Она чувствовала, как его большие красивые руки поддерживают ее голову, ощупывают ее всю, с великой осторожностью поворачивают. А потом он отвел Мадам в ее покои и посидел немного, чтобы удостовериться, что с нею все в порядке. Если у нее и кружилась голова, то лишь от мучительной радости, с которой начинается любовь. (Она знала, что Месье явился к ней из немыслимой страны, где все возможно.)

Мадам видела, что балы, маски, пышные зрелища и переодевания, пересуды насчет того, кто сидел в кресле без подлокотников — на стуле — или на скамеечке для ног, кто передавал ей сорочку во время ее утреннего приема в постели или проходил прежде нее в дверь, — вот что занимало всех, в то время когда солдаты сражались на войне. При дворе ели так, что пуговицы не выдерживали, а потом, когда начинало действовать рвотное, незаметно удалялись.

Двор — это арена бесконечного соперничества. Один отталкивает другого, чтобы привлечь взгляд темно-синих глаз короля к своей красоте, или платью, или новому экипажу, блюду, или фразе. Единственный возможный способ общения с ним — лесть — Мадам почитала ложью и рано отошла от соперничества. Она наблюдала, как другие изнемогают перед ним от жары в своих тяжелых придворных костюмах. Им было приказано всегда присутствовать, больным или здоровым, следовать из одного дворца в другой, когда королевские лошади, прозванные бешеными, мчались по дорогам. Все очень старались. Она наблюдала, как соглядатаи прокрадываются по задним лестницам в его кабинет, куда вели двери, скрытые за гобеленами. Люди секретничали в альковах, чуланах и закоулках. Слуги стояли позади стульев и приносили блюда, отвернув лица и навострив уши. «У Мадам сегодня был новый посетитель», — докладывали они. Тогда она брала свою лошадь и отправлялась на реку или в лес, где можно было поискать чернику, напевая запретный протестантский гимн.

Среди шелков и нашептываний все они были слабыми, их содержали при дворе, как опасных зверей в новом зверинце в Версале. Лишь один из них был достаточно силен, и король страшно его боялся. Месье растили в платьицах и не допускали до мужских занятий, чтобы он не стал угрозой. Ему не разрешалось командовать армией, потому что он был слишком храбр, и это не устраивало короля. После одного из сражений, когда Месье был встречен криками «ура» одновременно с королем, король отстранил его от военных действий.

Мадам, которая жила рядом с убийцами своей предшественницы, обнаружила, что ей нужна собственная клика. Крупные придворные дамы, одна в маске, другая вечно молчащая, сопровождали ее, когда она стремительно проходила по залам. Мадам, которая теперь обзавелась собственным змеиным порошком, обладала странной силой вечной чужестранки. Но в Версале человеку без врага одиноко. Она поняла это сразу же и никогда не была одинока. За пределами ее личного двора первым врагом Мадам была Атенаис де Монтеспан.

Мадам не с кем было поговорить, поэтому она писала. Ее письма говорили ровно столько, сколько она могла сказать, и она копировала их для себя и для истории — и для меня, оказавшегося на этом сыром затерянном в океане острове. Она была писателем в том единственном смысле, в каком может им быть член королевской семьи. Она вставала в четыре утра и писала до половины одиннадцатого, в чулках из кожи выдры и в нижней юбке, а немецкие принцы и курфюрсты смотрели на нее с медальонов на стене.