Читаем без скачивания Алмаз, погубивший Наполеона - Джулия Баумголд

Хотя некогда, как и Мадам, мадам де Ментенон была протестанткой, теперь она пошла крестовым походом на протестантов, добиваясь их полного изгнания из Франции. Ее набожность, кроме всего прочего, убила всякую веселость при дворе.

Король от имени Мадам предъявил права на Пфальц и, получив отказ, обратил его в пустыню. Он жег замки и хижины, вырывал с корнем деревья, и Мадам не спала, потому что, когда она засыпала, ей в кошмарах являлись люди в подвалах, Мангейм, который выстроил ее отец, теперь превращенный в груду камней, Гейдельберг, объятый пламенем.

Мадам, насколько могла, держалась в стороне от политики. Теперь, стоило ей только заговорить со слугой, как Месье тут же бросался к нему выспрашивать, о чем она говорила. Также допытывались у ее детей.

Месье сказал Мадам, что желает назначить своего старого любовника маркиза д’Эффиа наставником их сына. Если она не согласится на это, он постарается сделать ее жизнь настолько невыносимой, насколько это возможно.

— Во всей Франции не найти большего содомита, — ответила Мадам.

— Должен признаться, что д’Эффиа развращен и что он любил мальчиков, но с тех пор прошло много лет, и он избавился от этого греха, — сказал Месье.

Тогда Мадам пошла к королю. Двери широко распахнулись перед ней. Была зима, и мебель в королевских покоях была обита вышитым бархатом (летом — цветастым шелком), а люстры и канделябры были серебряные. Как всегда, она остановилась перед «Музыкантами» Джорджоне и «Женщиной из Флоренции по имени Джоконда» Леонардо да Винчи, потому что у этой женщины были, кажется, тайны, как и у нее, и скрытность, которая успокаивала Мадам. Восемь сук-пойнтеров подбежали обнюхать ее, глубоко зарываясь мордами в придворное платье.

— Если о моем сыне будут думать, что он любовник д’Эффиа, — сказала Мадам, — это не сделает ему чести.

Король, который ел яйцо вкрутую, заверил Мадам, что он назначит честного человека в наставники ее сыну. Он скрестил ноги — красные каблуки его башмаков были теперь еще ярче, чем у Месье.

В конце концов после смерти славного Сен-Лорена скромный, но образованный аббат Дюбуа стал учителем ее сына, но все равно сын был развращен.

— Мистер автор, — сказал император, используя английское обращение, — я все еще жду, когда же появится «Регент». Наверняка его уже откопали?

— Нет, раб найдет его еще не скоро, через много лет, — ответил я и хотел посоветовать императору набраться терпения, однако не посоветовал.

Он склонился надо мной, и концы мадрасской шейной косынки, которую он носит по утрам, покачивались над моей головой. Как заметила однажды графиня де Ремюза, его профиль напоминает античный медальон.

Глаза потемнели, как всегда, когда ему противоречат. Синие глаза, испещренные черным, стали совершенно черными, и тот самый черный взгляд, вынести который не может никто, уставился на меня.

— Скоро я расскажу все.

— Не забудьте рассказать о соревновании по пердежу у Мадам, — сказал он.

Здесь я должен упомянуть, что когда император добирается до этой рукописи, он вносит поправки на каждой странице, которую видит, и я принимаю его правку. Как и в его собственных рукописях, эта тоже вся перемарана, и даже перебеленную копию он не задумываясь может перемарать. Он пользуется карандашом, потому что макать перо в чернила кажется ему слишком мешкотным. Если он пишет не карандашом и пишет долго, Эммануэль или кто-нибудь еще стоит рядом, чтобы чинить ему перья.

Когда он приходит ко мне, даже если я занят другой работой, я записываю все, что он говорит. Удивительно, сколько он знает об этих старинных дворах. Он только что прочел воспоминания мадам де Ментенон и восхитился ее стилем. Он сказал мне, что когда она состарилась, русский царь пришел к ней с визитом, но она спряталась в постели. Царь вошел, раздвинул прикроватные занавески, посмотрел на нее и ушел.

Некоторые части этой рукописи я прячу от императора. И всегда нахожу свидетельства его обысков. Кроме того, кое-что я пишу шифром. Я не могу позволить ему руководить этой моей работой.

4

«…ТО НУЖНО ВЫТЕРПЕТЬ»

Мадам проснулась в час волка, где-то между тремя и четырьмя. Стоило ей поднять голову, как семь собак, спавших вокруг нее, тоже подняли головы — покров едко пахнущей шерсти зашевелился. Все свои платья она приказала шить с петельками, так что сама могла их застегнуть. Она надела тяжелое придворное платье и без чулок, босая, вышла из своих апартаментов, собаки следом за ней. Она шла совсем близко от зеркальных стен длинной Зеркальной галереи, наступая на катышки воска у подножия канделябров. Она не смотрела на себя в темных зеркалах, но знала, что ее длинные светлые волосы распущены и нечесаны. Зал наполнял аромат апельсинов.

Мадам ступала легко, ей было удобно в тяжелом платье со шлейфом, потому что оно придавало остойчивости. Она выглянула в темный сад и повела собак вниз по лестнице из дома. Ночь все еще боролась с рассветом, когда она вернулась во дворец. И вздрогнула от какого-то шума в дальнем конце зала. В углу за статуей стоял Месье. В тающем лунном свете она видела все совершенно отчетливо. Он в своем вышитом халате; он берет локон какого-то пажа и наматывает на палец. Паж стоит, прислонившись к стене, а Месье прислоняется к нему. И она представила себе, что глаза у Месье блестят, как у кошки в ночном лесу. Когда две фигуры вместе опустились на пол, паж, выглянув, заметил ее, хотя она и ускорила шаги.

Прямоугольники Версаля словно вставлены один в другой — малые прямоугольники паркета вставлены в большие дубовые прямоугольники пола, прямоугольники зеркал в Зеркальной галерее сливаются один. И все остальное сливается и смешивается — мрамор цвета fleur de péche,[18] статуи со своими нишами, зверинец придворных, спящих в доме со зверинцем природных тварей снаружи в ночи. Слепящий блик — это хрусталь наверху замерцал в свете последних свечей; гирлянды золотых листьев и вычурные волюты над столами из чистого серебра, каждая дверь, стена и ткань — все блестит и струится.

Для нее все это было густым питательным супом, вроде тех, которые король съедал по четыре порции за раз.

На другой день она заметила на паже бриллиантовую брошь.

Любовь в браке — таковой при дворе не существовало, разве только в мезальянсах. «Мышиный помет всегда хочет смешаться с перцем», — так говорила об этом Мадам.

Сыну Мадам, Филиппу Орлеанскому, было семнадцать, когда король заставил его жениться на мадемуазель де Блуа, своей дочери от Атенаис де Монтеспан. Это был мезальянс в высшей степени, и он подпортил кровь герцогов Орлеанских. А Мадам вспомнила о служанке, той самой, которая спала в спальне ее родителей, стала рауграфиней и разрушила дом ее детства. Король послал за Мадам и сообщил ей, что Месье и ее сын уже дали свое согласие. Она слегка присела в реверансе и удалилась — ее снова предали, и на сей раз это было невыносимо.