Читаем без скачивания Приход № 1 (декабрь 2013). Введение во Храм - Коллектив авторов

Андрей Кураев: Есть, но все, что называется, как у людей. Чего у нас нет, и мне этого очень жаль: первое, нет чувства корпоративно-сословной солидарности и единства, которое было раскатано советским катком, прежде всего. Когда люди, священники боялись друг друга, когда все знали, что могут быть и стукачи, и поэтому – молчи, скрывайся и таи мысли и мечты свои. Даже в небольшой внешней черте это проявляется: предположим, еду я в рясе в московском метро, вижу, священник идет навстречу, и крайне редко священники в Москве здороваются друг с другом, этого нет. Второе, у нас нет курсов повышения квалификации, и это совершенно возмутительная вещь. Понимаете, у журналистов, врачей, педагогов, юристов, бухгалтеров есть постоянное обновление знаний. У нас считается, что если ты закончил семинарию, дальше учиться уже нечему. А ведь проходят годы, меняются поколения, эпохи, культуры… Пусть ты в одном и том же городе служишь, на одном приходе, но мир-то вокруг меняется. Да и православие само – целая вселенная, до конца жизни ее все равно не познать, не говоря уже о коммуникации с другими людьми, которые в этом нецерковном мире живут и к твоему порогу подходят. Нет такого рода обучения и подготовки, к сожалению.

Дмитрий Дибров: Но есть же какие-то подобия социальных лифтов. Как мы все радуемся, что есть владыка Иларион, ведь он так продвинулся в области композиторства, даже его кантаты все слушают. Он становится все популярнее и популярнее среди светской интеллигенции, и кто-то его из Вены хвать-похвать – и в Москву. Наверное, значит, работают ведь лифты-то эти. И таких достойных служителей, видимо, много.

Андрей Кураев: Эти лифты работают не для нас, не для священников, они работают для монахов, то есть для тех людей, которым эти лифты, казалось бы, вообще не нужны. Сознательное решение Церкви когда-то в древности – к власти допускать тех, кто боится этой власти, кто плевать на нее хотел. Есть такой человек, который однажды плюнул в лицо современности, карьеризму и ушел от нас куда-то далеко. Со временем мы можем погнаться за ним и понудить вернуться, но вот именно потому, что он стал «иностранцем», отшельником, чужим, иноком, иным среди нас. Поэтому вернись к нам, и мы будем уверены в том, что ты не член какой-то из противоборствующих партий, кланов, и ты как чистый «иностранец» будешь здесь нами править. Поэтому вот такая парадоксальная структура в Церкви, которая поднимает людей, отрекшихся от высоты.

Александр Карлов: И вот эта парадоксальная структура в Церкви выходит на поверхность. Только ленивый не говорил о дорогих машинах, о дорогих часах, о всевозможных правонарушениях, которые совершают священники…

Андрей Кураев: Это уже другой вопрос. Идея-то сама по себе правильная, забыли только одну малость выяснить, кто зовет-то к этой власти от имени Церкви? Кто и по каким критериям, и решая какие задачи, призывает к этой епископской власти? Очень серьезный вопрос заключается в том, что в Церкви нет никакой отчетности друг перед другом. Понимаете, вот этим летом был я в Австралии и вывез оттуда замечательную приходскую газетку. В ней опубликовано сообщение о проведении приходского собрания, и главная тема собрания, какой холодильник купить на кухню. Мне это так понравилось: там западный принцип. Я вхожу в некую общину, плачу ежегодный членский взнос, но взамен получаю права. Право не выбора цвета скатерти на обеде, но я прошу отчитываться передо мною, как вы расходуете мои деньги, которые я вам доверил. И это очень важно, ведь поймите, если есть такое поименное членство в приходе и если есть финансовое участие в жизни прихода, значит, ты получаешь право контроля. Это безумно многое решает.

Более важные вопросы: те же кадровые назначения. Когда-то давно вплоть до XVIII века люди сами выбирали себе священника. Вот на селе в Ивантеевке умер батюшка. Мужики собираются, давайте, кого из нас выберем. Петрович, он, вроде, такой церковный человек, грамотный, добрый. Пошлем его в город к епископу, пусть он его подучит, рукоположит и вернет нам. Это интересная модель, у нее были серьезны минусы, впрочем. Во-первых, Петрович иногда был слишком хорошо известен, мол, мальчишками дрались вместе, подростковые шалости, а ты теперь нас учишь жизни. Во-вторых, в этой модели между Петровичем и остальными христианами не было культурного разрыва, то есть ему нечему было учить, он знает не больше их. Потом уже появились это образовательные конвейеры, семинарии. Очень часто семинария особенно XIX века давала те знания, которые в деревне совсем не нужны. Ты знаешь латынь, греческий, но жизнь крестьянина ты зато не понимаешь. Ты, как иностранец, в своей собственной деревне. Как янычара, мальчика в 11 лет берут в семинарию, а через 15 лет возвращают священником, и он совершенно в другом мире жил.

Впрочем, в итоге приход лишили фундаментального права выбора: кто будет нашим духовным отцом? И родилась поговорка, «что ни поп, то и батька». Поэтому здесь, да, надо честно сказать – есть серьезная проблема. Церковь – это институт не модернистский, и у нас не только свой язык, свой календарь, но и сохранились свои феодальные системы внутренних отношений с «черным» налом, с «подарками». Все знают, что эти «подарки» есть, они влияют на то, какие решения и как принимаются.

И среди добрых вещей, замечу, что одна из замечательных инициатив нашего все еще «нового» Патриарха Кирилла – это создание постоянного действующего прото-парламента, Межсоборного присутствия. Такое было только однажды, это период 1915–17 годов, когда готовился Собор, и работали такие комиссии, которые готовили будущие решения Великого собора. Сейчас же решено сделать эту практику постоянной, чтобы подготовку к Собору вел не узкий круг аппаратчиков, бюрократов, а чтобы была публичная дискуссия. Проекты документов выкладываются в Сеть, участникам Собора дают пароли, есть обсуждение и в открытом режиме, и в закрытом режиме. Это серьезно, когда уже не пять человек, а двести человек участвуют в вопросах Церкви.

Взгляд со стороны

Александр Братерский, журналист «Газеты. Ру»

«Внезапно старший взялся за мой крестик. У меня помутнело в глазах. Это отдать я не мог. И не в Боге тут было дело. Как бы память о моей родине был для меня он – серебряный, довольно крупный крест с синей облупившейся кое-где эмалью. «Онли вис май лайф!» – быстро и тихо сказал я по-английски. И закрыл крест рукой. «Это символ моей религии и моей родины», – добавил я. Парень убрал руку».

Эти строчки взяты мной не из самой благочинной книги, а наоборот из хулиганской и даже отвратительной для многих книги Эдуарда Лимонова «Это я – Эдичка». Однако именно эти строки я вспоминаю, когда дотрагиваюсь до нательного крестика у себя на шее.

Для меня дело, конечно, в Боге да и для героя тоже, недаром он говорит это символ «моей религии». Нательный крестик – это единственное, что никогда не дашь отнять, может, только с собственной жизнью. Такое отношение к вере, а себя я считаю верующим хотя и невоцерковленным человеком, сформировалось во мне наверно лет десять назад.

Я был крещен в детстве, крещен неосознанно для себя, но сейчас понимаю, что это крещение было моим спасением. Мне также радостно, что я, обычный советский мальчик, был крещен своими бабушками именно в православной вере, которая мне кажется неотъемлемой частью русской духовности, русской истории и русской культуры. Я не всегда соблюдаю посты и знаю мало молитв, но я знаю что церковь не отвергнет меня, ведь это «Наша Церковь».

Думая об этом, даже нельзя представить себе, какой была бы Россия без своих величественных церквей, проповедей Серафима Саровского и Сергия Радонежского, иконописца Феофана Грека. Странным образом, но именно участившиеся в последнее время нападки на церковь заставляют меня, «условного либерала», броситься на ее защиту, как тот самый Эдичка, герой нью-йорского дна, крещенный в православной церкви под именем Петр, спасает свой крест и себя от грабителей.

Я знаю, что часть этих нападок имеют под собой основание, что те, кто критикует разъезжающих в дорогих авто священнослужителей с золотыми крестами и близких к власти иерархов, возможно, желает Русской церкви добра. Но есть и те, кто, используя проблемы церкви, метит в веру и в православие. Упаси Бог, я не какой-нибудь охранитель в майке «Православие или смерть», однако, я понимаю что за нападками на православие стоят нападки на русскую культуру. «Веру чужую не тронь» – эти слова Чапаева из одноименной книги Фурманова даже в советское время поражали меня своей правильностью, хотя сказаны они, вроде как, атеистом.

Церковь не как условный институт близкий к власти, а церковь народная, простая с ее сельскими батюшками, подвижниками, с ее мудрыми пастырями – это единственная «духовная скрепа», на которой держится русское общество. Все остальное – скрепки обычные, канцелярские, которые разлетятся при первом же дуновении ветра. В церковь мы, верующие, спешим за прощением, милостью, советом, последней надеждой. В ней на службе стоят и либералы, и консерваторы, сторонники Путина и Навального, панки и рэперы, рокеры и балетные танцоры. Она всех равняет, всех утешает.