Читаем без скачивания Capodanno - Наталия Медведева

Квартира — малюсенькая и без кухни — находилась на последнем этаже. Вместо кровати на полу лежал матрас, покрытый свалявшейся и посеревшей шкурой. На столике в углу стояли электроплитка, стаканы и бутылка вермута. Она села в кресло, неохотно сняв пальто. Он сделал ей коктейль, дал несколько журналов и, усевшись на матрас, придвинул к себе телефон.

Он говорил с кем-то на ужаснейшем, как ей показалось, языке, вставляя русские матерные словечки, звонил еще кому-то и свободно болтал по-итальянски. К своему собственному удивлению, она выпила весь коктейль и просмотрела порножурналы. Ситуация ей представилась западным фильмом — привел домой, напоил, изнасиловал, зарезал и выбросил в мусоропровод.

Наконец его телефонные разговоры закончились.

— Слушай: баба, к которой я хотел тебя подселить, не хочет никого с ребенком. Ни в какую, сука. Но ты не вешай нос, у меня тут дружок есть… Обещал позвонить через час. Подождем… Я тоже, пожалуй, выпью.

Он включил музыку — Челентано. Она вспомнила, как в Ростове они с Любкой достали записи и месяцами потом слушали, придумывали танцы, мечтали об Италии. Ну и вот она в Италии, в квартире дезертира израильской армии, допивает второй коктейль. В том, что никакой квартиры он ей не найдет, она уже не сомневалась. «Ну и черт с ней!» — подумала она.

— Иди сюда, чего ты там ютишься. Здесь удобней. Покажу тебе фотографии моих странствий.

Она подошла к матрасу, присела на корточки и, поджав под себя ноги, села боком. Достав большой конверт, он высыпал из него разноцветные карточки, ничего не комментируя, дав ей самой разглядывать их. На несколько черно-белых он криво хмыкнул:

— Это вот дружок мой, что погиб.

На фоне танка стояли он и его дружок, по пояс раздетые, с автоматами в руках, улыбающиеся, в обнимку. Было еще много армейских снимков — ребята на танке, опять полураздетые, один с гитарой, другой с аккордеоном, а остальные будто поют.

— Вот эти все погибли. Трое из Союза. Я удрал, а они через два месяца… За что боролись, на то и… Курнуть хочешь?

Он предложил ей самокрутку, которая очень воняла.

— Да это гашиш! План курила в Союзе? Ну, вот… потяни, он слабенький…

Она затянулась, задержав в себе дым как можно дольше — так учила всезнающая Любка. Они тогда, покурив, жутко смеялись над всякой ерундой и танцевали, как чокнутые.

Ей было очень неудобно сидеть с поджатыми ногами, но вытянуть их она не решалась. Парень устроился прекрасно — лежал на спине, приподнимаясь, чтобы отхлебнуть вермут, и опять ложился, насвистывая под музыку. Она только хотела спросить его о снимке, который разглядывала, как он сел и взял ее за руку:

— Ну что, Алка-Галка?

Он сжимал ее руку и заглядывал в лицо. Потом он потянул ее назад, и она медленно упала на его руку. Он поцеловал ее в ухо, и она прошептала:

— Может, не надо?

— Почему же? Будет хорошо, я обещаю.

Она опять вспомнила, как в Ростове под эту же музыку представляла себя в объятиях жгучего брюнета. «Ну и вот он, жгучий. Не итальянец, правда, еврей. Ну и что…» Она только попросила погасить маленькую лампочку, стоявшую рядом с матрасом.

Ей было хорошо, и она думала — почему так всегда стесняется раздеться? Парень еле слышно напевал, перебирая ее спутавшиеся волосы. «И ему было хорошо. И как раз мои чулки с дурацким поясом его еще больше возбудили… Почему надо так стесняться раздеться?.. Но он понял. А я-то — скорее, скорее стащить с себя все свои тряпки, пока он кассету перематывал, пока музыка опять не началась… А телефон звонил-таки… Руки у него какие ловкие — аж до внутренностей дотрагиваются…» Он включил свет. Она сразу подтянула на себя простыню и подумала, что краска на глазах у нее размазалась. Он даже не взглянул на нее — встал и голым пошел в ванную. Она тут же подтащила к себе сумочку и достала зеркальце. Подушилась из маленького флакончика «Клима», купленного в Москве еще. За сорок рублей.

Он вернулся без полотенца на бедрах, как она ожидала. Непроизвольно она поглядывала на его член — что-то странное в нем было. Он скрутил еще гашиш и сел рядом с ней поверх простыни. Они курили, и он гладил ее грудь. Она увидела, что он возбудился, и опять подумала, что член у него какой-то не такой. Он перехватил ее взгляд и засмеялся:

— Что, у русачков не такой? У тебя же муж еврей… Хотя в Союзе мало кто это делает. Но зато на Запад приезжают и чик-чирик… им за это в Штатах бабки платят.

Ей неловко было слушать — «он же сам еврей».

— Пожила бы ты в Израиле-городе, не то бы запела.

Они выкурили всю самокрутку, и она больше не просила его выключать свет.

Она хотела спросить, который час, но лень было разговаривать. Она лениво ругала себя, но плыла, уплывала и заснула. Ей приснилось, что она стоит посередине почтовой площади, затянутая в черное трико и купальник. Все очень серьезно смотрят на нее, а она читает «Монолог Мэрилин Монро» Вознесенского. Как в драматическом кружке. Она извивается и шипит: «Я Мэрилин… Я Мэрилин…» — и ее гонят с площади. Она уползает за угол, и там ее нагоняет карлик в ярком парике. Он бросает ей куриную ножку, в сто раз больше реальной, она хватает ее в зубы и бежит на четвереньках. Вдруг ее окружают женщины, одетые, как матрешки, и среди них — Любка. Вытанцовывая «лесенку», Любка подносит ей какой-то хлам. Роясь в нем, она находит вырезанный рот своей дочери, надевает на куриную ножку и, растолкав матрешек, оказывается среди израильтянских солдат. Солдаты, не давая ей встать с четверенек, по очереди суют в ее зад автоматы.

Она проснулась от своих всхлипов. Действие гашиша прошло, и ей стало страшно. Она разбудила парня и стала умолять его отвезти ее в пансион. Он был злой и сонный.

— Ты хоть соображаешь, что уже четвертый час?..

Она вылезла из-под простыни и стала одеваться, продолжая всхлипывать и просить его. Он не вставал. Она села перед матрасом и стала гладить парня по волосам, называя ласковыми именами. Он оттолкнул ее и встал. Матюкаясь, он никак не мог попасть ногой в штанину. Она бросилась помогать ему, и он ударил ее по лицу, но смазал. Она тихо стала ждать, сидя в кресле. Он искал ключи от машины.

— Что ты дерганая такая? Да и все вы?! Свободы ведь хотели — ну вот она, свобода. Живите, как хотите. Думали вам тут дворцы предоставят, все за вас устроят? А вот этого не хотела? — Он изобразил руками жест, означающий: хуя, мол, тебе. — Все вы как сопливые дети. Квартиру ей не снять! На кой хер ты вообще сюда приехала, ты-то?! Сидела бы у себя в Ростове-папе и не рыпалась, балерина хуева! Ничего, в Америчке попляшешь… только не на сцене, а в очереди за пособием!

Они вышли из квартиры, и он больше не разговаривал с ней — гнал машину, совершая безумные повороты, затормозив перед самым пансионом. Ей было стыдно.

— Давай вылезай. Твоя станция «Мечта Детства». Приехали…

Она что-то пробормотала и бросилась к дверям. Они не запирались на ночь, и она тихонько прошмыгнула на второй этаж.

Чтобы пройти к своей комнате, ей надо было идти через столовую, где каждый день эмигрантам подавали макароны или курицу. Где после них обедал вся семья синьоры Сильвии — очень долго, ругаясь бросаясь приборами, стукая по столу стаканами, выплескивая из них минеральную воду, но чаще вино. Выбегая из комнаты с возгласами «ваф ан куло!» и возвращаясь к столу до следующего взрыва, который следовал молниеносно за первым.

Она увидела горящую лампу на столике, рядом стояла коляска, а на стуле сидела спящая синьора Сильвия с газетой.

— Синьерочка вы моя, Сильвия! Прости меня, синьерочка!

Спросонья синьора Сильвия забыла о своей злости на нее и, только повторяя «ненте, ненте», прикладывала палец к губам — мол, тише.

В восемь утра по всему пансиону захлопали двери. Слышно было, как тащили и вносили что-то тяжелое, кого-то звали по-русски: синьора Сильвия размещала новых эмигрантов. В полдень в пансион пришел представитель еврейской организации, чтобы ознакомить новых эмигрантов с правилами и условиями эмиграции. Он передал ей письмо от мужа, пришедшее на адрес организации. Уйдя в свою комнату, она прочла письмо и расплакалась. Муж писал, что ни в чем не виноват, что не звал ее и что теперь ей самой придется «выкручиваться», а он едет в Лас-Вегас, чтобы поскорее жениться там на женщине… а она дура, что ей не сиделось в Ростове, где ее все знали, и в Доме культуры, где уважали… и пусть она ничего не ждет от него.

Она схватила коляску с ребенком, спустилась на первый этаж и побежала по улице. Натыкаясь на ящики, вынесенные из лавок, она повторяла себе: «Все. Вот и все». Вот она в фате, а вот муж ее уснул во время свадьбы, вот опять он прижимает ее в подъезде… ох, это не муж, а сосед, вот опять муж, и она никак не может прижать его к себе — живот у нее, она беременная — и все говорит ему на вокзале: «До встречи!» Любка с фотоаппаратом в родильном доме снимает ее с только что родившейся девочкой, и потом она уже сама бежит на главпочтамт посылать фотографии в Америку… Как карусель, замелькали картинки прошлого. Она села в садике и заплакала. Пожилая итальянка спрашивала, что с ней, и она, как синьора Сильвия ей, отвечала: «Ненте, ненте». Разозлившись на себя, она убежала из садика. Она представляла себе концертный зал и на сцене выступает группа девочек. Все аплодируют и кричат: «Браво! Постановщика! Хореографа!» Она выходит на сцену в длинном платье, так что ног не видно, и кланяется, и все опять кричат: «Браво!» А он сидит в зале — один, несчастный и лысый. Остановившись у античных развалин, она опять заплакала и, повторяя, что все кончено, подумала, что никому на свете не нужна со своими кривыми ногами и плохими зубами.