Читаем без скачивания Извлечение из рая - Владимир Фильчаков

- ... сколько не уговаривай. На улице грязно, ему ли это не известно. В подъезде грязнее чем на улице, ему и это известно.

- Я вытер ноги, Сара Иосифовна, - беспомощно пробормотал я.

Хозяйка снова замолчала, уставилась на меня водянистыми глазами. Старая больная женщина, живет на мизерную пенсию и на квартирную плату, которую я плачу ей, причем весьма нерегулярно.

- Правда? - спросила она через минуту.

Я смешался. Совершенно не помню, вытер ли я ноги. Скорее всего да, потому что такие вещи делаются машинально, но точно сказать не могу.

- Вытер, - сказал я еле слышно.

Сара Иосифовна вздохнула. В этом вздохе прозвучало великое сомнение. Сейчас она уйдет, возьмет тряпку и, с трудом сгибаясь, станет мыть полы. И ни за что не даст это сделать мне - я уже пытался и знаю.

И она ушла. Некоторое время ее не было слышно, потом зажурчала вода, выжимаемая из тряпки, шлепнуло по полу и Сара Иосифовна снова начала что-то ворчать. Я вздохнул и развел руками. Иногда мне хочется ее убить. Это что-то глубинное, из бессознательного, где таится кровожадный троглодит, привыкший решать проблемы дубиной. Но чаще всего мне ее жалко. В сущности, она такая же как я, одинокая, беззащитная и беззлобная. Все ее родственники давно уехали из страны, но она осталась. Для нее этот мир - родина, и она не променяет его ни на что. Ее пенсии не хватает на лекарства, и как она живет - ума не приложу. Наверное, так же как я - мне не хватило бы на лекарства моей зарплаты, вздумай я заболеть. Родине наплевать на нас, и это на ее, родины, совести. Если у нее она есть...

Я вспомнил-таки, где встретил ту девушку. Это недалеко от экономического института, очевидно, она учится в нем. Ведь у нее в руках были какие-то книжки и тетради, я помню. Учебники и конспекты, не иначе. Я три дня провел, слоняясь у института. Безрезультатно. Наверное потому, что мне не удавалось заглянуть в глаза всем проходящим девушкам, а иначе мне ее не узнать.

Потом я смирился с тем, что больше никогда ее не увижу. Ну и пусть. Я неудачник, это каждому ясно. Я не умею добиваться цели просто потому, что этой цели у меня никогда нет. Нет цели, нет и девушки. В конце концов, не могу я целыми днями торчать у института, мне ведь и работать надо... Да и она меня уже не помнит. Подумаешь, столкнулась с каким-то недотепой, растеряла учебники, он помог поднять. Она сказала спасибо? Не помню. Я не слышал ее голоса, или он вылетел у меня из головы, вытесненный образом ее чудесных глаз...

Дни проходили за днями, но я не мог забыть ее глаза, их синеву и растерянность, их детскую беззащитность... Вскоре мне начало казаться, что я помню черты ее лица. У нее длинные ресницы. Это не накрашенные ресницы, обмазанные тушью, они настоящие, я уверен. У нее светлые брови и светлые волосы, ни длинные, ни короткие. Кажется, такая прическа называется каре. Немного неправильные черты лица. Большие губы. Большие не в том смысле, что некрасивые, отнюдь! И на ее губах не было помады. Просто потому, что она ей не нужна.

Сара Иосифовна опять начала брюзжать. Гудение ее голоса было так неуместно в тот момент, когда я восстанавливал в памяти образ девушки, что я сжал кулаки и выругался. Нет, что-то есть положительное в том троглодите, который прячется у меня внутри! Ну что, что ей нужно от меня? Почему она ворчит и ворчит?

Я пытаюсь отключиться от гудения, воображаю себя идущим по мягкому теплому песку, вслушиваюсь в шум прибоя. Ласковая волна почти докатывается до моих босых ног, отступает с тихим шипением. Я останавливаюсь и оглядываюсь. Уютная небольшая бухта, заросшая пальмами. На горизонте солнце, огромное, красное, садится в море. На пляже загорелые молодые люди играют в волейбол. Невдалеке лежат несколько почерневших под солнцем тел. В море плещутся дети под бдительным присмотром стройных мамаш в пляжных шляпах и модных купальных костюмах. Двое мужчин заплыли очень далеко, их головы едва видно. В пальмовых зарослях, среди кустов гортензий, стоит торговая палатка с прохладительными напитками, за прилавком скучает усатый толстяк, добродушный и словоохотливый...

Я сажусь в широкий шезлонг. На мне только длинные шорты и солнцезащитные очки. Но очки уже не нужны - солнце больше чем наполовину погрузилось в воду. Я закрываю глаза, вдыхаю запах моря, слушаю отдаленные крики чаек...

Гудит и гудит, и никуда от гудения не деться. Я открыл глаза, Сара Иосифовна натолкнулась на взгляд троглодита и умолкла. При этом на лице у нее ничего не изменилось - это лицо старой брюзги, которой так же как и мне все надоело.

- Сара Иосифовна, - сказал троглодит незнакомым голосом, - когда-нибудь я вас убью.

Мне не следовало этого говорить, ни в коем случае! Так нельзя обращаться с пожилыми людьми! Но я сказал и застыл, ожидая реакции. Что-то мелькнуло в глазах хозяйки, но не испуг, не злость, а, как мне показалось, разочарование.

- Да уж скорей бы, - произнесла она неожиданно и ушла, оставив меня сидеть с открытым ртом.

- Глупости какие вы говорите, Сара Иосифовна, - прошептал я в пустоту, спохватился и бросился извиняться.

- Не извиняйтесь, голубчик, - она слабо улыбнулась. - На вашем месте я давно бы убила старую каргу. Мне, между прочим, тоже иногда хочется вас убить.

- Это не я сказал, - бормотал я смущенно, краснея, потея и не зная, куда девать руки. - Это он, троглодит...

- Троглодит? - Сара Иосифовна медленно села на кушетку и посмотрела на меня. - Значит, вы называете его троглодитом? Интересно.

Последнее слово она произнесла совершенно равнодушно, и сразу стало ясно, что ей вовсе не интересно. И смотрела она уже не на меня, а в давно немытое окно, заставленное цветочными горшками. Я потоптался с минуту около нее, потом тихо вышел в свою комнату и прикрыл дверь.

Неудобно как получилось. Как будто голым перед ней проскакал, размахивая шашкой. Какой шашкой? Той самой, которой убивают? Господи! Ну глупость же, глупость! Ведь никого я не убью, у меня хорошие тормоза, я скорее себя убью, чем эту женщину.

Еще долго я краснел, бледнел, обливался холодным потом и ругал себя самыми черными словами. Потом как-то успокоился, остыл, происшедшее уже не показалось мне таким стыдным. Вот она же тоже призналась, что и у нее возникают подобные мысли. Господи, прости душу грешную!

Стала ли после этого Сара Иосифовна меньше ворчать? Нисколько! Я думал, она затаила на меня обиду, будет только поджимать губы при встрече со мной, но получилось так, как будто не было никакого инцидента с троглодитом. Может быть она и помнила мое признание, но не подавала виду.

Когда я прихожу домой и прохожу мимо нее, сидящей за круглым столом с белой старой скатертью под красным уютным абажуром, она поднимает на меня глаза, оставляет засаленные карты, которыми она раскладывает один и тот же пасьянс и принимается отчитывать меня за что-нибудь. Причем часто она ругает даже не меня, а современную молодежь. И это при том, что я уже вроде бы совсем и не молодежь... Я давлю троглодита в себе, пытаюсь затолкать его на дно, успокаиваю, увещеваю, и в последнее время он уже не всплывает. Видно и ему надоело. Я привык к Саре Иосифовне, как к неизбежному, как к восходу солнца, как к досадному недоразумению, которое повторяется изо дня в день с монотонной периодичностью.