Читаем без скачивания Люди трех океанов - Николай Котыш

— Сердитая, бродяжка… Но ничего, мы тебя обротаем…

Набросил на тумбу огромную петлю, крикнул, чтобы выбрали слабину. Как все это привычно, знакомо!

С «Беззаветного» не без удивления наблюдали за работой постороннего мичмана, а когда ошвартовались, старший боцман этого эсминца — невысокого роста, бойкий, с подвижным лицом главный старшина — по-хозяйски оглядел швартовку и удовлетворенно подытожил:

— Отлично, товарищ мичман.

Максим ничего не сказал, только метнул на главного старшину гневный взгляд: «яйцо курицу хвалит» — и молча удалился прочь.

— Морю почет! — таким приветствием встретил Максима уже за контрольно-пропускным пунктом его старый друг Филипп Петрович Рябухин, давно демобилизованный старшина рулевых, ныне работающий слесарем на морзаводе. Филипп Петрович почти ровесник боцману Лыхо, но выглядел намного старше. Его виски и даже кудлатые брови будто прихвачены инеем. Рябухин со стариковской завистью часто напоминал старому сослуживцу:

— А ты все не стареешь, Степаныч. И вид у тебя молодой, и душа такая же…

— Да нет, что ни говори, Петрович, а годы свое берут, — пожалуй, впервые возразил боцман, имея в виду дальний прицел: перекинуть мостик к вопросу о демобилизации.

Но, убежденный в неистребимой молодости корабельного друга, Петрович запальчиво доказывал:

— Что ты, что ты, Степаныч! Посмотри на себя. Герой же ты настоящий! За пояс заткнешь еще любого молодого.

— Оно фактически заткнуть можно… Да вот, — уклончиво заговорил боцман.

И, как всегда бывало при встрече старых друзей, Петрович задал Лыхо неизменный вопрос о нынешних делах на корабле.

Несмотря на то что Рябухин лет пять назад покинул эсминец, он на каких-то известных только ему основаниях считал себя до некоторой степени хозяином корабля. И на этот раз Рябухин потребовал отчета:

— Ну, как там дела? Держите марку, Степаныч. На нас, стариков, только и надежда. Молодежь, конечно, она бойкая, грамотная, но ее учить уму-разуму не мешает.

— Держим, учим, Петрович, — заверял Максим, а в голове гнездились другие мысли: «Да разве я сейчас в ответе за эсминец?» И сам себе ответил: «А фактически в ответе, коли спрашивают».

Друзья стали прощаться. И вдруг Рябухин покосился на Максимов чемодан и вопросительно взглянул на боцмана. Лыхо хотел было сделать вид, что не понял этого вопрошающего взгляда, но Петрович, не любящий оставлять дела невыясненными, здесь же решил уточнить:

— Куда путь-дорогу держишь, Степаныч?

— Как бы сказать, — невольно пробормотал Максим. — По личным делам, Петрович… Значится, на отдых…

— Куда, надолго?

Максим сделал неловкую паузу и, подняв на Рябухи-на виноватые глаза, словно из души выдавил:

— Фактически ненадолго… Здесь вот рядом… На склад думаю сбегать.

Рябухин понимающе кивнул и, уходя, напомнил:

— Заходи, Степаныч, вечерком в гости.

— Благодарю, — тихо ответил боцман и, как только остался один, грузно опустился на чемодан. Положил крупные жилистые руки на колени, уронил голову на грудь. Так и сидел час, второй. Начал накрапывать дождь. Но Максим словно не замечал его. Слегка склонившись, почти незряче глядел на потрескавшиеся доски пирса, бессмысленно водил веткой платана по запыленному ботинку. Временами вздыхал, повторял понятные только ему обрывки фраз:

— М-мда… Оно, конечно, так… А фактически…

Максим невольно оглянулся на свое прошлое. Кажется, это было совсем недавно. Он, робкий, с малахаем густых волос деревенский мальчишка, появился вот у этого пирса, пришел на этот эсминец юнгой.

Здесь в первый месяц плавания его сбило волной за борт. Все встревожились, а потом долго подшучивали. Спас тогда комендор Николай Трошкин. «А интересно, где сейчас он, Николай Семеныч, — припоминает Максим. — Ах, да, на крейсере главным калибром командует. Служит, значит. Не ушел фактически». И вновь мысли поплыли бесконечной вереницей. Вот он принимает боцманскую команду. А там… война… Новороссийск, Севастополь, ранение. Его, Максима Лыхо, вынесли с поля боя на носилках, и здесь же на передовой командующий флотом прикрепил к его кителю третий орден Красного Знамени, крепко, по-мужски, поцеловал в пересохшие губы. Хотелось улыбнуться, сказать что-то весомое, главное. Но пылающие лихорадочным жаром губы нестерпимо болели — Максим лишь широко раскрытыми глазами старался выразить матросскую благодарность адмиралу. А потом вновь бои. И победа. Корабли возвращаются в освобожденную базу. Он, мичман Лыхо, стоит на правом фланге шеренги, выстроившейся по правому борту эсминца. У памятника, увенчанного бронзовым орлом, толпы севастопольцев. И цветы, цветы, цветы…

Вспомнил Максим всех друзей поименно — и тех, которые пали, и тех, с которыми стоял тогда в строю. Вспомнил и тех, которых сегодня оставил: веселого Кротова, степенного Петрова, хозяйственного, скуповатого Рогожного. Они там, на посту… Петров, наверное, объясняется сейчас с Кротовым… Рогожный зажег свет в баталерке… Меняется вахта у флага… Как все это близко, понятно… Никогда не было боцману спокойно на корабле. Почти весь день на ногах, а в походе — тем более. Но без этого беспокойства, без этой суровой деловитости Максим не представлял себя.

…Вечером боцман Лыхо возвращался к пирсу. Поманил пальцем возившегося со шваброй у трапа Кротова. Тот вначале оторопел, недоумевающе покачал головой, а потом вдруг бросил швабру и, козырнув флагу, стремглав слетел вниз по трапу. Вытянулся в струнку, выпалил:

— Слушаюсь, товарищ мичман.

Такой прыти у матроса боцман давно не видел. Подошел ближе, улыбнулся, доверчиво сообщил:

— Знаешь, Кротов, может быть, я никуда не поеду… Фактически могу остаться. Буду просить командира, может, дозволит.

— Оч-чень отлично! — бронзовое лицо Кротова расплылось в радостной улыбке.

— Особо не радуйся, тебе легче оттого не будет, — хмуро отозвался Лыхо.

Выражение лица Кротова в эту минуту говорило: «Ну, стоит ли в такой необыкновенный момент говорить о прозаичных вещах».

Хотя матрос молчал, боцман сухо предупредил:

— Ну, ладно, хватит любезничать. Отнеси-ка этот чемоданчик на корабль. А то неудобно как-то с сундуком возвращаться.

— Есть! — Кротов в то же мгновение подхватил ношу, но боцман остановился:

— И еще прошу — не говори пока о моем возвращении… прибытии. Коль будут допытываться, ответь, мол, опоздал на поезд. Оно-то почти так и получилось. А я переночую у Рябухина. Пригласил.

Через несколько дней боцман Максим Лыхо вновь хмурым, заботливым глазом оглядывал свое хозяйство и, подозвав Кротова, распекал его:

— Вы думаете, что боцман ушел, так можно и безобразничать? Не позволю! Кто бросил конец нескруженным?! Это же фактически бескультурье!

И без того красное лицо Кротова зарделось до шейного выреза тельняшки. Он ответил, что конец нескруженным оставил Забелин.

— А вы за чем смотрите? Товарищу подскажите. Позвать Забелина!

— Есть позвать Забелина!

— Позвать старшину Петрова!

— Есть позвать старшину Петрова!

Когда вокруг него собрались почти все боцмана, мичман остыл и уже более спокойно сказал:

— Конечно, это вроде, по-вашему, пустяк, что конец не скружен. А ведь фактически с этого начинается морской порядок.

— Ясно, товарищ мичман, — виновато в один голос согласились матросы.

— То-то, понимать надо.

Вечером Максим Лыхо в окружении всех боцманов сидел на баке и, задумчиво глядя на догорающий за равелином закат, говорил:

— Спрашиваете, почему, значит, я не уехал в Куличи. Не нужны мне эти Куличи, пусть они хоть свяченые будут. Был я там еще в ту пору, когда пешком под стол ходил. Ну, а сейчас, если я вернусь туда, кто я там? В Куличах меня иначе и не помнят как конопатым Максимкой. Чем я там займусь? Пасекой? Не в моем характере за пчелой ухаживать. Фактически я там человек новый. А здесь? Сами знаете, кто я.

— Знаем, — убежденно подтвердил Кротов.

Боцман вздохнул:

— Да и то сказать, от скуки там пропаду без вас, непутевых. Привык я к вам, к своей палубе, кажется, пуповиной прирос. Ушел вчера, словно родной дом покинул. А возвращался к вам, будто к сыновьям… «Послужи еще» — такую резолюцию сердце наложило.

Так и служит и по сей день черноусый Максим Лыхо боцманом на эскадренном миноносце. Он по-прежнему строг к матросам и заботлив. Матросы его побаиваются, но и любят искренне.

Авторитет его непререкаем. Но с тех пор, как мичман собрался в долгосрочный, матросы в своем кругу прозвали его пасечником. Знает об этом и Максим Степаныч. Ухмыльнется в густые усы, проведет по ним жесткой боцманской ладонью и скажет:

— Пасека? Моя пасека фактически здесь, на эсминце.

ССОРА

Увидев их возле киоска с мороженым, Сеня Глазов, или, как его на эсминце коротко называли, Синеглазый, растерялся, не знал, как поступить: подойти вроде неудобно, уйти незамеченным не было сил. Борясь с собой, медленно направился к киоску. Поздоровался. Дубов, поддерживая девчонку за локоть так, словно она была фарфоровая, солидно поклонился: