Читаем без скачивания Нищета. Часть первая - Луиза Мишель

Омнибус проезжал как раз мимо одной из них.

XV. Ночлежка

Ночлежка, в которую попала Анжела, была битком набита. В этот час бездомным раздавали суп. Газовый рожок, горевший под потолком, слабо освещал бледные лица нескольких десятков людей, собравшихся в комнате ожидания. Их было около шестидесяти: пожилые женщины, по милости домовладельцев лишившиеся своих жалких квартир; девушки в лохмотьях, худые, преждевременно увядшие, неведомо откуда явившиеся сюда; старухи, изнемогшие под тяжким бременем забот и лишенные крова.

Все они столпились вокруг торговки птичьим кормом, которая от слабости лишилась чувств, была подобрана на улице и принесена в ночлежку. Теперь благодаря рюмке чуть теплого вина силы вернулись к ней; сидя на табурете, она грела у огня дрожащие потрескавшиеся руки. Ее лицо было сморщено, как печеное яблоко, и большие глаза тускло поблескивали из-под красных каемок век. От ее промокшей до колен заплатанной юбки поднимался пар; глядя сквозь него, торговку можно было принять за изображение сказочной старухи волшебницы на полуистлевшей от времени картинке.

Высокая худая женщина, сидевшая спиной к Анжеле, проговорила в промежутке между двумя приступами кашля:

— Ну и промокли же вы, тетушка! Видать, немало пришлось вам шлепать по грязи?

— Хе-хе! Да уж не больше, чем тебе; но ты успела так высохнуть, что стала похожа на копченую селедку! — ответила старуха.

Исхудавшая женщина отвернулась, чтобы скрыть краску смущения, выступившую на щеках. Анжела узнала в ней Олимпию.

— В конце концов, — сказала старуха уже мягче, — ни ты, ни я не виноваты, что стали такими.

Олимпию вызвали, и она ушла.

Надзирательница обратилась к торговке птичьим кормом:

— Ну что, матушка, полегчало? Подлили маслица в лампу, и огонек разгорелся! Только другой раз не делайте глупостей: помаялись на своем веку, пора и на покой. В богадельне кормят три раза в день, дают теплое шерстяное платье и хорошо топят зимой: для вас это просто находка!

— Неужто? — оживилась старуха и стала рассказывать о том, как умирали ее предки. — Все они прозябали в нужде. И так из поколенья в поколенье, сын за отцом, дочь за матерью кончали жизнь в больнице. Чистая напасть! Ну, стоило ли безропотно повиноваться такой злой судьбе? Нет! И она поклялась, что отправится на тот свет иначе, с другой станции! Однажды, вернувшись из больницы, она застала комнату пустой: ее мать отвезли в Сальпетриер[18] и поместили со слабоумными… Как вам это нравится? Женщину в здравом рассудке, не хуже других! Ах ты Господи! Она пулей полетела вызволять мамашу. Вот уже семь лет ходит она за больной. Ну и хлопотливое же это дело! Сколько денег перекочевало в карман к аптекарю! А все вещи одна за другою пошли в ломбард… Все равно, она об этом не жалеет, и если бы пришлось начинать сызнова, на карачках поползла бы выручать свою бедную мать. А сама она твердо решила, что бы там ни говорили, продолжать свое ремесло, даром что в феврале, двадцать шестого числа, ей стукнет семьдесят пять!

— Вот как! — заметила женщина в черном, робко державшаяся в сторонке. — Стало быть, Виктор Гюго вам ровесник… На вашем месте я бы ему написала.

— Кому? — переспросила торговка птичьим кормом.

— Виктору Гюго.

— Не слыхала про такого. Он, верно, из благотворителей?

— Возможно ли? — воскликнула женщина в черном. — Вы никогда не слышали о Викторе Гюго?

— Что же тут удивительного? — возразила старуха. — Всех знать нельзя. И потом, какой в этом прок? Ведь я все равно писать не умею.

Она еще раз глотнула подогретого вина и, оживившись, продолжала:

— Нет, писать я не умею. Разве при Наполеоне Великом учили грамоте таких, как мы? И парни, и девки — все оказывались на парижской мостовой, всех пожирала Великая армия[19]. Орудовать саблей да за полком идти можно и без букваря, хе-хе! Я не про себя говорю: меня такая жизнь не соблазняла. Не раз я могла выйти замуж… Глядите, какая я теперь… А в восемнадцать лет, верьте — не верьте, я была девка что надо. В Сент-Антуанском предместье, где я родилась, женихов было хоть отбавляй. Да только все горбатые, хромые, которых в армию не брали, а других женихов тогда не было. Но, ей-богу, замужество меня не прельщало. Взять хоть бы нашу семью: куча малышей, старшему — шестой год, отца нет… Сколько моей бедной матери приходилось гнуть спину, чтобы накормить всю ораву! Дети! С ними хлебнешь горя, уж я-то нагляделась!

— Значит, — спросила женщина в черном, — вы так и не вышли замуж?

— Вышла все-таки, — ответила старуха, — надо же сделать глупость хоть раз в жизни! Но уж я такого дурака сваляла, что глупее и не придумаешь. Вообразите: когда у нас в семье кто поумирал, кто пристроился, а кто пошел по рукам — нас было трое сестер, — и на моей шее осталась только мать, я взяла да и вышла замуж за одного портного, славного, работящего парня, опрятного как девушка; мы могли бы жить с ним припеваючи. Но не тут-то было! Муженек мой ударился в политику, и его не хотели держать ни в одной мастерской. Так он нигде и не устроился. Мне приходилось тянуть лямку за троих… А я даже сердиться на него не могла — уж такой он был хороший! Ему оставалось только одно: чинить старый хлам, да и эти заказы случались не всегда. Бывало, сидит бедняга с иглой в руках на нашем чердаке и тешит себя мечтами… Чего он только не плел! Придет будто бы республика, и все получат работу, и у каждого будет все, что ему нужно… Ну да, как же! Видели мы республику в сорок восьмом[20]! То-то радовался муженек! Ради нее он и загубил себя в июньские дни[21]. А чем, скажите, нынешняя республика отличается от прежней? Недаром говорят: чем больше все меняется, тем для нас меньше перемен. В детстве — улица, холод, голод; вырастешь — тяжкий труд без конца и без краю; состаришься — нужда так и норовит схватить тебя за горло. Мало этого? Так на же, получай сколько душе угодно!

— И подумать только, — продолжала старуха, помолчав, — подумать только, что так всегда было и всегда так будет в этом проклятом мире! И, знаете, чем старше я становлюсь, тем больше убеждаюсь, что доченька моя вовремя догадалась помереть…

— Как так? — удивилась Анжела.

— Я столько мучений перенесла, пока она на свет появилась… А она, умница такая, от них избавилась: на третий день померла…

Торговка вздохнула, потом поднялась, взяла корзинку со своим нехитрым товаром и собралась уходить. Надзирательница вновь предложила помочь ей устроиться в богадельне.

— Нет, спасибо! — ответила та с лукавой усмешкой. — Спасибо, не беспокойтесь за меня! Вот уж больше шестидесяти пяти лет, как я из кожи вон лезу, чтобы заработать себе на кусок хлеба. Я уже привыкла и, пожалуй, соскучилась бы без дела. Конечно, в моем курятнике на улице Глясьер не ахти как сладко: там чертовски дует изо всех щелей, а в печке не ищите наваристого бульона и жареной телятины. Не беда, зато там я у себя, и по мне уж лучше дрожать от холода и жевать сухую корку, которую сама заработала, чем вольготно жить в другом месте. Вам смешно? Посудите сами: в этой дыре зимой мерзнешь, летом от жары изнываешь; но зато это мой угол, и там, на моем тюфяке, меня найдут мертвой в тот день, когда я уже не в силах буду тащиться в поле за кормом для пташек!