Читаем без скачивания Начало пути - Алан Силлитоу

Вот с таким понятием я вышел из Борстала. Вышел на свободу — я чувствую: я как соломинка на ветру. По дороге заглянул в Уорксопс на рынок и слямзил большую банку нарезанных ананасов, надо ж дома отпраздновать возвращение. Был уже вечер, моросило, а дома никого: мать не разобрала в письме, думала, я еще не сегодня приеду, и пошла к сестре к своей. Влез я через окно кладовки, развел хороший огонь и стал ждать. Поставил посреди стола банку с ананасами — только всего и вложил в хозяйство за три года, — сижу и гляжу на нее. Потом думаю: ладно, хватит слезы лить из-за того, сколько на свете людей, с кем поступают безо всякой жалости. Достал консервный нож и открыл банку. Сладкие ломти были уложены плотно, как надо — можно бы сейчас лакомиться всей семьей. Ананасы для нас роскошь, хотя на вкус они будто репа с сахаром. Я вывалил их в миску и поставил в буфет. Круглая крышка от консервной банки лежала аккуратненькая, что твоя бритва, я взял ее, провел по краю большим пальцем. И подумал: вот резануть по горлу — и все. Мне тогда было девятнадцать, и я считал: хватит, нахлебался, а радости от меня все равно никакой — ни себе, ни другим. Сделать бы это можно было, да только сразу, а раз, думаю, сразу не сделал, значит уж и не сделаю — и верно, духу не хватило. Ведь если б сделал, с меня-то бы уж взятки гладки, а матери и всем нашим лишнее горе да заботы. Вот это меня и остановило, а вовсе я не струсил. Хотел я это сделать, очень вроде хорошо придумал, да только для этого надо быть сущим подлецом, никого, кроме себя, не жалеть. Через час все наши воротились и уж так мне обрадовались, будто вот пришел я — и теперь всем бедам и заботам конец.

Коли ты прямиком из Борстала, попробуй найди работу. Я из кожи вон лез, все глаза проглядел — в газетах спрос на рабочую силу читал, а ходил столько, что аж с ног валился. Рекомендаций у меня никаких не было, чем мне махать перед носом у этих святош? Ну, все-таки есть на свете добрые души, нашелся один богатый старик, ему нужен был парень, чтоб катал его в кресле. Пришел я в его большой дом, и слуга провел меня к нему в сад. Он слушал какую-то пластинку, пришлось постоять подождать, покуда музыка кончится, а потом подошел я, поднял звукосниматель и выключил проигрыватель, просто по доброте — самому-то ему было не дотянуться, — а не потому, что подлизаться хотел.

«У меня уже двадцать молодых людей побывало, — сказал он, — я утомился. Есть у вас специальная подготовка?»

«Нет, сэр, — ответил я. — Я только-только из Борстала». Тут он захохотал, и я даже испугался — вдруг развалится на составные части, такой он был сморщенный, усохший, как ни говори, восемьдесят лет. Уж пускай бы развалился, думаю, а я отсюда смоюсь, буду искать дальше. Но что-то было такое в этом старике, что злость моя поостыла, тем более он возьми да и скажи:

«В таком случае я вас беру. Когда можете начать?» Одежонка на мне была плохонькая, слуга его повел меня в дом наверх, а там полно форменной одежды, подобрали одну ливрею мне впору. Служба эта конечно не из лучших, но я получал тридцать монет в неделю на всем готовом, по тем временам совсем не плохо. В первый раз в жизни у меня была своя комната, пускай маленькая, пускай под самой крышей, а на одного меня, да еще шофер каждый день, покуда старик спал, час учил меня водить машину. На полдня в неделю меня отпускали домой, и я все деньги отдавал матери, себе оставлял только шиллинг-другой на курево. В Борстале такой работой не похвастаешься, а все ж она меня кормила, и еще я нет-нет да покупал братьям и сестренке приличную обнову.

Старика того звали Перси Уоплоуд, у него была прорва земли, и на земле фермы, а под землей полно угольных шахт. Бывало, катаю его по саду час утром да час днем, а он знай толкует мне, чем жизнь красна, а чаще вовсе про меня забудет и вслух считает, сколько он всего потеряет, когда сыграет в ящик. И еще он часто вроде говорил с разными своими знакомыми, только их тут никого не было, а некоторые давно уже померли. Слышали б они его, вот бы обалдели, право слово, я сам сколько раз весь скрючивался, только б не захохотать. Стану как вкопанный, не могу кресло сдвинуть, уж больно он чудно выражался. А еще, бывало, со своими двумя сыновьями говорит — на самом-то деле их давно на войне убило, — наказывает, чтоб готовили уроки и после чтоб в университете хорошо учились. Или везу я его в кресле по дорожке вдоль ручья, а он им толкует, как будет хорошо и ему и матери ихней (а она уж тоже померла), когда они поженятся да обзаведутся детишками. Случалось, приезжал к нему из Йоркшира сводный брат. Он был на двадцать лет моложе. Иной раз бедняга Перси чего недослышит, так тот давай на него орать!

В дождь ему на улицу нельзя было, и я по полчаса катал его по дому, по коридорам на первом этаже, — сидеть на месте он терпеть не мог. А остальное время он заставлял меня читать ему вслух, вот где попервоначалу была мука: коли я медленно читаю или ошибусь, он орет, ругается, того гляди, палкой стукнет. А иногда он набирался терпения, и это помогло; месяца через два я стал читать хорошо, потому как дождь, черт его дери, лил чуть не каждый день. Вобщем, мы с этим Перси неплохо ладили, да и все равно не приходилось обижаться, коли он надо мной и посмеется, ведь за то он мне и платил. Шофер говорил, Перси уж сколько лет не бывал так часто в хорошем настроении, и даже намекал: может, если так и дальше пойдет, старик кой-что отпишет мне в завещании. Я про себя считал: хорошо тебе шутить, а мне на твои шутки только облизываться. Деньги никогда мне так легко не достанутся. Мне уж, видать, на роду написано либо их горбом зарабатывать, либо красть, и я тогда еще не знал, что трудней.

Я скоро там освоился, катался как сыр в масле: жизнь спокойная, работа не больно тяжелая. Экономка и шофер были со мной добрые, иногда и потолкуют как с человеком, и кормили на убой. Покуда я там работал, шофер выучил меня водить машину, я даже права получил, и заплатил за них хозяин. Раз в неделю шофер катал старика по Дьюкери, и мне сказали — мол, скоро это, может, доверят и мне, вроде о большей чести и мечтать нельзя.

Экономку звали Одри Бикон, пухленькая такая бабенка под сорок, родом откуда-то из-под Честерфилда. На работе она одевалась просто, но на вид была ничего, во всяком случае, шофер, Фред Крессуэл, хвалился, будто раз-другой переспал с ней, да только я не больно верил, таковская, похоже, его бы уж не выпустила. Он хвалился, мол, она баба что надо, только уж больно много мяса на костях наросло, даже лишку. Я не сразу понял, чего это она так хорошо меня кормит. А потом раз сижу, развалясь, в кухне, а она подошла сзади и прижалась ко мне грудями. Я до того уже разок-другой развлекался с девчонками, но только не с такими тетками. А она давай целовать меня в спину, прямо через рубашку, меня так в жар и кинуло, сижу и даже обернуться не смею. А потом обернулся, поглядел в ее серые глаза, обнял за плечи. Стали мы целоваться, и пока никто не помешал, она сказала, чтоб сегодня ночью я к ней заглянул. Тут я вовсе зашелся от нежных чувств, морда, верно, стала как у теленка, а она резко так сказала:

«Ты что, может, не знаешь, где моя комната?»

В общем что долго рассусоливать: бабенка была аппетитная, можешь мне поверить, и сыт я был до отвала — только, можно сказать, подчищу тарелку, глядишь, она опять полная. Так оно и шло месяц за месяцем, и пока была у меня эта работа, кажется, больше и желать нечего. Ну что еще надо молодому парню? Все у меня было: работа, деньги, еда, любовь, крыша над головой. Лопни мои глаза, ничего лучше я потом и не нюхал. И вот хочешь верь, хочешь не верь, сам теперь не пойму, как оно могло случиться, а только надоела она мне. День проходит, другой, а я не иду к ней в комнату, и все тут. Что-то со мной сделалось, сам не знаю. Отворотило меня от нее. Стал я чаще в Уорксоп ходить, просто на полчасика заглядывал вечерами домой. Выпью где-нибудь в закусочной пива или чаю и топаю назад — всего-то несколько миль — и сразу заваливаюсь спать. Даже ни с какой девчонкой не встречался. Одри попробовала было повернуть меня на прежнее, да не вышло. Ну, она и озлилась на меня, и уж не успокоилась, покуда меня не прогнали с этого места.

Не враз ей удалось это подстроить, потому как нечего было мне пришить. Был я парень, как говорится, трезвый, рассудительный, любил бродить по дому, разглядывать картины, а при случае и порыться в стариковой библиотеке. Старик души не чаял в собаках, и несколько собак всегда слонялось по всему дому. Иногда с нами на прогулки ходил рыжий сеттер. Собаки хороши, когда от них толк, но я все равно против них ничего не имел. На день рождения, когда старику стукнуло восемьдесят один, какой-то его правнук прислал ему йоркширского терьера — уж наверняка для того старался, чтоб старик отписал ему побольше. От такого внимания наш Перси прослезился, и собачонка эта стала самым дорогим его сокровищем. А по правде сказать, несносная была сучка. Бегает всюду, пачкает, а что всего хуже — невзлюбила меня. И кто ее знает почему. Я-то ее не трогал, бывало, иду за Перси, чтоб на прогулку его везти, она и давай на меня лаять и сразу пятится, а я на нее и не гляжу.