Читаем без скачивания Окно в доме Руэ - Жорж Сименон

Это тянется так давно! Он никогда не восставал и уже не восстанет. Его тело словно заросло корой, и людям кажется, что под ней ничего нет, потому что он привык все таить про себя. Впрочем, внутри тоже нет никакого возмущения, так, немного горечи. Он трудился, много трудился. Так много трудился, что эта масса труда, эта гора человеческой работы, которую он вынес на своих плечах, давит на него, прижимает к земле, как перина в ночных кошмарах, когда она разбухает и грозит заполнить собой всю спальню.

У него был сын. Вероятно, этот ребенок был его кровью и плотью, да, в этом нет никакого сомнения, но у него никогда не было никаких родственных чувств к сыну; он рассеянно смотрел, как мальчик растет, не интересуясь вялым, болезненным существом; он пристроил сына в одну контору, потом в другую, потом, когда продал дело, — врач прописал ему покой — сунул парня, как неодушевленный предмет, на приличную должность в одном предприятии, производящем сейфы, где у него были интересы.

Три человека едят и дышат. Свет заостряет черты лиц, выявляя несходство.

Сесиль с отвращением выжидает у дверей, когда можно будет переменить тарелки, и со стороны похоже, что она ненавидит всех троих.

В одном из баров на Елисейских полях сидит сейчас высокий, безукоризненно одетый человек с бледным лицом, с нежной и язвительной складкой губ; он потягивает коктейль, проглядывая отчеты о скачках в газетах, и думать забыл об улице Монтеня.

Молодые мужчины и женщины, у которых вся жизнь впереди, пьют, дразня и волнуя друг друга, в полутемной мастерской на улице Мон-Сени, а Доминика, сидя в одиночестве перед чуть заметным огоньком в печи, машинально придвигает к себе корзинку с чулками, вдевает нитку в иглу, наклоняется, всовывает деревянное лакированное яйцо в серый чулок, на котором внизу уже нет живого места: штопка на штопке. Доминика не голодна. Она привыкла к отсутствию еды. Говорят, что желудок приспосабливается, сжимается, а у нее желудок, наверно, совсем крошечный, потому что она бывает сыта самой малостью.

Тишина поднимается над черной лоснящейся мостовой, сочится из домов, из окон, за которыми, отгородясь от улицы шторами, живут люди; тишина струится по стенам, дождь-это тоже тишина, его монотонное журчание-это форма тишины, потому что оно помогает острее почувствовать пустоту.

Вот такой же дождь, еще более затяжной и частый, с внезапными порывами ветра, силившимися вывернуть все зонтики наизнанку, шел однажды вечером, когда она случайно забрела на улицу Кокильер неподалеку от Центрального рынка: ее занесло туда в поисках пуговиц для старого платья, которое она отдавала перекрасить. Рядом с зиявшими подъездами в изобилии красовались медные и эмалированные таблички — множество имен, профессий, контор, какие и в голову никогда не придут — везде расшатанные лестницы, лотки, прячущиеся под укрытием ворот, какое-то копошение в темноте, пропахшей жареной картошкой, которую торговка готовила прямо здесь, на ветру.

Доминика видела, как из одного такого подъезда вышел г-н Руэ. Она и не подозревала, что он каждый день своим размеренным, исполненным достоинства шагом, как служащий к себе в контору, ходит в такое место, как это. Как ему удается миновать эти грязные улицы, не испачкав своих всегда безупречных башмаков? Ботинки — это его щегольство. Время от времени он наклонялся, чтобы убедиться, что на черном блестящем шевро не появилось ни единого пятнышка грязи.

ОБЩЕСТВО ПРИМА ТОВАРЫ ИЗ ПАРИЖА Лестница Б-Антресоль — в конце коридора налево.

На тусклой эмалированной табличке изображение руки, указывающей дорогу.

В антресоли, в сумрачных комнатах с шершавыми полами и такими низкими потолками, что их можно задеть головой, с пятнами плесени на обоях, по всем углам громоздятся товары, ящики, тюки, картонные коробки, а в них — синие и зеленые расчески, пластмассовые пудреницы, блестящие, никелированные, лакированные, пошлые, кое-как изготовленные вещицы, какими торгуют на базарах и ярмарках; с утра до вечера с ними возится женщина лет пятидесяти, она же принимает клиентов; дверь постоянно закрыта, в нее стучат с опаской, а в комнате, за желтым письменным столом, сидит спиной к огромному сейфу г-н Бронстейн с блестящим лысым черепом, на котором уцелела только одна прядь черных, словно нарисованных китайской тушью волос.

Слева от письменного стола — одно-единственное кресло, ветхое, но удобное, за креслом кран — мыть руки, кусок мыла и полотенце с красной каемкой, отдающее казармой.

В это кресло г-н Руэ садится каждый день после того, как пересекает, не глядя по сторонам, заваленные хламом комнатушки.

— Никого?

Если у г-на Бронстейна клиент, г-н Руэ уходит в чулан и там ждет стоя, как ждут за дверью или за ширмой в домах свиданий, где клиенты никогда не встречаются друг с другом.

Общество Прима принадлежит ему: он вложил в это общество свои миллионы, из которых Бронстейн извлекает прибыль. Товары из Парижа служат фасадом, вся деятельность дома заключается в неказистом пузатом сейфе, набитом переводными векселями, долговыми векселями, странными договорами.

Сюда, к польскому еврею Бронстейну, в трудную минуту приходят утопающие мелкие коммерсанты, ремесленники, фабриканты. Входят с вымученными улыбками, готовые блефовать, изворачиваться, а через несколько минут изрыгают всю неприглядную правду, становятся просто затравленными людьми, которых можно поставить на колени перед предусмотрительно приотворенным сейфом.

Если нет дождя, г-ну Руэ случается для укрепления здоровья пешком вышагивать своей размеренной походкой от улицы Кокильер до предместья Сент-Оноре, пробираясь сквозь кипучую суету улиц, и многие, видя, как он всякий раз проделывает этот путь в одно и то же время, восхищаются бодрым стариком.

Доминика в тот раз невольно совершила вслед за ним это в высшей степени унылое путешествие. Она видела, как он, сжавшись в комок под своим зонтом, втянув голову в плечи, пробирается по переулочкам, примыкающим к Рынку. Она видела, как изменилась его походка: он то прибавлял шагу, то семенил, спотыкался и как будто хотел догнать силуэт, маячивший вдали под фонарем, а потом замедлял шаг, поворачивал назад, и она не сразу поняла, в чем смысл этой погони; ее пугало хаотическое переплетение улиц, эти черные ледяные подъезды, эти лестницы, эти матовые шары над дверьми кошмарных гостиниц, эти неподвижные или бегущие тени, витрины маленьких баров, где какие-то темные личности ждали неведомо чего, застыв, как восковые фигуры.

Проволочный магнат, обитатель предместья Сент-Оноре, участник трапез в неизменной столовой, все шел вперед, гонимый неодолимой силой; в его походке появилось нечто стариковское, у него, должно быть, дрожали колени, он задевал девиц, которые выходили из темноты и пытались к нему пристать, и лица их, словно намагниченные, на мгновение сближались в неверном свете, а потом он уходил, тоскливый и тяжеловесный, снедаемый лихорадкой, швырявшей его от надежды к разочарованию.

Доминика знает. Она видела, как он остановился на углу улицы рядом с худой девицей без шляпки, в дурацком зеленом плаще, накинутом на плечи.

Длинные тонкие ноги этой девицы ступали как-то особенно робко, скорее всего, потому, что она была какая-то безвозрастная; она вскинула голову, потряхивая мокрыми волосами, словно для того, чтобы мужчина мог ее получше рассмотреть, и он двинулся за ней, отставая на несколько шагов, как Антуанетта по улице Монтеня за своим итальянцем; он нырнул за ней в какой-то лаз без дверей, в глубине которого его ноги споткнулись о лестничные ступеньки; блеснул свет.

Доминика в испуге бросилась прочь и долго кружила в опасном лабиринте, боясь, что никогда не выберется.

Теперь они все втроем под лампой едят закуску. Каждый думает о своем, разматывает ровную или запутанную нить своих мыслей; только г-жа Руэ смотрит на других, словно она одна тащит на себе бремя их жизней и домашних забот.

На стене перед ней висит портрет ее сына, лет пяти-шести, в соломенной шляпе, обе руки вцепились в серсо. Неужели она одна понимала тогда, что это не такой мальчик, как все, а неудачный экземпляр, размазня, рохля? И разве не ясно видно по другой фотографии, где он уже молодой человек и тщится напустить на себя решительный вид, что ему никогда не удастся прожить обычную, нормальную жизнь и ничто не спасет его от неизлечимой меланхолии?

В доме от него осталась только Антуанетта, чужая, с которой ни у кого нет точек соприкосновения и которая после смерти мужа сидит за этим столом вместо того, чтобы где-нибудь там, на улице Коленкур, рядом с матерью, снова жить по-своему.

Снаружи видны только шторы, из-за которых пробивается слабый свет, а в столовой, у семейного очага Руэ, вся жизнь сосредоточилась в холодных глазах старой женщины, которые с пугающей проницательностью, без страсти, без любви впиваются в лица-то в притворноискреннее лицо мужа, то в невесткино, цветущее и румяное.