Читаем без скачивания Окно в доме Руэ - Жорж Сименон

Она не фазу поняла, потому что был уже вторник. Смерть, наверное, наступила в воскресенье — похороны обычно бывают через три дня после кончины. Если только не от какой-нибудь очень заразной болезни… Но тетя Клементина умерла не от заразной болезни. Ей было уже… ну-ка… шестьдесят четыре плюс семь… семьдесят один год. Жары теперь нет. В январе даже в Тулоне не бывает жарко, и спешить с похоронами незачем.

Который это Франсуа? Отец, Франсуа де Шайу, который живет в Ренне, или, скорее, его сын, тот, что служил во флоте? Сын, разумеется. Это более правдоподобно. Тетя Клементина жила одна со служанкой, которая была еще старше хозяйки, на своей вилле в Ла-Сен-сюр-Мер, возле переезда; Доминика однажды провела у нее каникулы. Если бы тетя долго болела, кто-нибудь из родственников приехал бы за нею ухаживать и написал бы Доминике. Наверно, это случилось внезапно. Известили Франсуа — он был ближе других. Телеграммы рассылал Франсуа и, должно быть, забыл кузину. Да, так все и было. Про нее всегда забывают. Она значит так мало!

Антуанетта, наверно, и не заметит ее отъезда! Увидит, что ставни дня на три-четыре останутся закрыты, и не задумается о том, что случилось с ее соседкой. Квартиранты останутся одни. Упаси Бог, воспользуются этим и притащат своих дружков с улицы Мон-Сени, будут всю ночь пить и валяться в гостиной.

Купе было полно народу. Доминике достался уголок у окна. Рядом с ней сидел, по-видимому, матрос в отпуске, напротив — другой; они вяло перебрасывались намеками насчет времяпрепровождения в Париже, перемигивались, время от времени поминали кого-нибудь из парижских друзей; чувствовалось, что они искренне, как братья, преданы друг другу; оба клевали носом и вскоре задремали, надвинув на глаза береты; тот, что сидел рядом с Доминикой, иногда толкал ее, а на поворотах наваливался на нее всей тяжестью.

Она надолго задумалась, глядя на моряка напротив, а потом на женщину, кормившую младенца; ее большая белая грудь внушала Доминике отвращение; железнодорожный служащий читал дешевый роман; шум поезда мало-помалу угнездился у нее в голове, его ритм наложился на ритм ее дыхания и биения ее сердца; она расслабилась; ледяной сквознячок из окна щекотал ей затылок; она поставила ноги на теплый металлический радиатор, по которому тек пар; глаза у нее закрылись и снова открылись; кто-то повернул выключатель, и в купе остался только слабый синий свет; было жарко, по-прежнему тянуло сквозняком, словно струйка холодной воды текла за шиворот; глаза у Доминики слипались; поезд останавливался, в темноте вокзалов копошились люди, скользили огни, и поезд катил дальше; наверно, они уже далеко, проехали Дижон, как вдруг она поняла, что кто-то догоняет поезд, да, кто-то мчится за поездом в бледном лунном сиянии.

Она не удивилась. Просто сказала:

— Смотри-ка! Мадмуазель Огюстина…

И на губах у нее заиграла кроткая и печальная улыбка — такими улыбками обмениваются люди, у которых общее горе. Она сразу поняла. Вот уже неделю м-ль Огюстина не показывалась у окна, зато раза два или три Доминика замечала в мансарде консьержку.

Старая девица умерла, как тетя Кристина. Она была счастлива, что умерла, и теперь летела за поездом, а потом догнала Доминику в ее купе, уселась с ней рядом, немного запыхавшаяся, улыбающаяся, довольная, хотя немного и стесняясь, потому что не в ее правилах было навязываться.

Странно было видеть ее — молочно-белую, почти светящуюся и такую обольстительную, такую прекрасную — да, она была прекрасна, и вместе с тем ее нельзя было не узнать!

С очаровательной скромностью она пролепетала:

— Я чуть вас не упустила… Ринулась к вам так быстро, как только могла.

Эта штука на моей постели еще не успела остыть. Я давным-давно решила, что вы станете первой, кому я нанесу визит, но вы уезжали, и я бросилась на Лионский вокзал…

Ее груди, раньше похожие на двух медуз, округло вздымались.

— Я так довольна! Только еще не привыкла, понимаете… Консьержка там, наверху, чистоту наводит, то-то ей удача привалила, обмывать и ворочать покойницу…

Доминика прекрасно представляла себе тощую консьержку, чахнувшую от грудной болезни, — она обмывала всех покойников в квартале.

— Она бросилась стучать к соседям с криком: «Умерла! Мадмуазель Огюстина умерла!» А я ускользнула на цыпочках… Я так долго ждала! Думала, не дождусь никогда! Под конец я задыхалась, мне было жарко в этом толстом теле.

Вы замечали, что я сильно потела, что от меня всегда разило потом? Я смотрела на вас издали. Знала, что вы тоже на меня смотрите. Вы говорили:

«Ишь ты, старая Огюстина опять у окна…» А мне так хотелось полететь к вам и все вам сказать!.. Но вы бы не поняли… Теперь с этим покончено. Я успокоилась. Могу вас немножко проводить…

И Доминика ощутила, как ее руку сжала идеально теплая и живая рука; это волновало, словно к ней впервые прикоснулась рука любовника; Доминике было немного стыдно; она не привыкла к таким вещам и, краснея, отвернулась.

— Согласитесь, — лепетала м-ль Огюстина, — ведь я же была кошмарной старой девой…

Доминика из вежливости хотела возразить, но поняла, что отныне ее собеседницу обмануть невозможно.

— Да! Да! Эх, сколько я выстрадала! И до чего же была довольна, когда подхватила наконец это воспаление легких! Мне поставили пиявки, и я терпела, делать нечего… Сперва мне казалось, что они будут меня стеречь, но потом меня все-таки оставили без присмотра, и я этим воспользовалась… Я так вас люблю!

Доминика не видела в этом ничего дурного, любовь м-ль Огюстины заслуживала уважения; Доминике казалось, что так оно и должно быть, и она с давних пор этого ждала…

Ее стесняли только оба моряка. Она хотела сказать об этом м-ль Огюстине, которая, возможно, их не видела. Но сила воли ей изменила, на нее навалилась сверхъестественная усталость, жара пробирала ее до мозга костей, проникала в плоть и в кровь; ее обвивала чужая рука, к ее губам приблизились чужие губы; задыхаясь, она прикрыла глаза, окаменела от ни с чем не сравнимого ощущения, ей было страшно, она утопала, она…

Доминика так и не узнала никогда, в самом ли деле она застонала. В синеватом полумраке купе она увидела только открытые глаза моряка напротив, устремленные на нее. Может быть, он только что проснулся? Или давно уже витает между сном и явью?

Ей все еще было не по себе. Она стыдилась. Что-то такое чуть не произошло в ней и насилу оборвалось, что-то такое, что она предчувствовала, от чего ей было страшно, что она не смела назвать. Этой ночью она больше не спала. Едва начало светать и поезд проехал Монтелимар, она заняла место в коридоре, прижалась лицом к стеклу и стала смотреть на оливковые деревья, на почти плоские розовые крыши, на белые дома.

На вокзале в Сен-Шарле было солнечно; она выпила в буфете чашку кофе и съела рогалик, поглядывая на свой поезд.

Немного погодя она увидела море, очень синее, с бесчисленными белыми барашками — дул мистраль, и небо было безоблачное; люди на дороге шли с непокрытыми головами.

В Тулоне она села в трамвай.

Вопреки стыду, ей все никак не удавалось стряхнуть с себя необыкновенное ощущение, пронзившее самые сокровенные глубины ее существа. Такое было с ней один-единственный раз, уже давно, лет в шестнадцать или семнадцать, но тогда это ощущение вспыхнуло, как ракета в глубокой синеве неба, а она осталась на месте — оторопевшая, опустошенная.

Смотри-ка! В открытом такси она разглядела кузена Бернара с девушкой, которую она никогда прежде не видела. Доминика попыталась привлечь их внимание. Но Бернар обернулся слишком поздно, когда трамвай остался далеко позади.

— Бедная Ника! До чего ты устала, наверное! Зайди на минутку, освежись.

Похороны через час. В доме полно дядьев, теток, кузенов. Все целуются.

— Ты все такая же! — говорят ей. — В котором часу ты получила телеграмму Франсуа? Вообрази, у него не было твоего адреса, и теперь ты опоздала и не сможешь взглянуть на нее в последний раз. Понимаешь, ждать больше было нельзя…

И понизив голос:

— Пошел запах… У нее последнее время отекали ноги. Но знаешь… Она не переменилась… Если бы ты могла на нее взглянуть! Она словно спит…

Помнишь, малышка Котрон однажды сказала, глупенькая, что тетя Клементина сладкая, как мармеладка… Вот такой она и осталась до конца… Но…

— Хочешь умыться? Сейчас мы тебе все расскажем!..

То-то удивишься… Видала бедного дядю Франсуа? Он все-таки захотел приехать… Увы, мы очень опасаемся, что со дня на день придет и его черед и скоро мы все встретимся в Ренне…

На похоронах было полно народу, какие-то люди в униформе… Развевались женские вуали, Доминика едва узнавала дорогу; ей казалось, что все здесь стало меньше, даже вилла, и какая она заурядная, эта вилла!

Во время отпевания ей несколько раз вспомнилась Антуанетта, которую она представляла себе на другой заупокойной службе, в церкви Сен-Филипп-дю-Руль; потом, выходя с кладбища, она оказалась в толпе родственников; дядья и тетки превратились в стариков…