Читаем без скачивания Психология убийцы. Откровения тюремного психиатра - Теодор Далримпл
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Это превращает правосудие в какую-то игру в покер: кто первым сморгнет. От человека, который подвергся ограблению или нападению, вряд ли можно ожидать, что он станет думать, будто раннее признание имеет большой вес при рассмотрении этого преступления. Да, если правонарушитель упорно отрицает свою вину, это может несколько усугубить страдания жертвы, но суть всякого преступления — все-таки в первую очередь само его совершение, а не отрицание его.
Еще хуже выработка досудебных соглашений, когда человека обвиняют в серьезном преступлении, а он (через своего адвоката) соглашается признать себя виновным в чем-то менее серьезном, с чем соглашается и сторона обвинения.
Система уголовного судопроизводства не должна походить на восточный базар, где торговец и покупатель торгуются о цене, которую нужно заплатить. Это плохо для обеих сторон. Я знавал адвокатов, поощрявших или уговаривавших своих невиновных подзащитных, чтобы те согласились с незначительным обвинением, тем самым побыстрее покончив со всем этим делом и избежав возможности осуждения по более серьезному обвинению. И я не раз видел, как сторона защиты принимает раннее признание вины в более мелком преступлении, хотя обвиняемый явно виновен в более тяжком. Правосудие не состоит в том, чтобы признавать вину некоторых людей в большем, нежели они совершили, а некоторых — в меньшем, чтобы условный среднестатистический приговор был «приблизительно справедлив». Человек должен быть оправдан судом, если он не совершил преступления, и осужден, если доказано, что он совершил преступление, — ни больше ни меньше.
Существует два довода в пользу системы досудебных сделок и добывания быстрых признаний вины.
Первый аргумент: она ускоряет (а значит, «улучшает») правосудие, ибо быстрота (не путать с безрассудной стремительностью) — один из элементов идеального правосудия. В этом явно что-то есть. Никто не хочет загромождать суды безнадежными делами, когда адвокаты обвиняемого упорно бьются до последнего (помимо всего прочего, это еще и сопряжено с огромными финансовыми расходами). Какой вес придавать этому доводу? Это вопрос личного суждения, так как здесь мы не имеем дело с каким-то фактом, который можно точно установить.
Второй аргумент выглядит менее убедительно. Сравнительно быстрое признание вины воспринимается как аналог раскаяния, а раскаяние считается признаком того, что вероятность рецидива будет ниже.
Обе составляющие этого довода кажутся мне сомнительными. О раскаянии человека не следует судить по какому-то признанию, из которого он извлекает очевидную выгоду. В любом случае не существует способа доказать искренность раскаяния человека, а связь между раскаянием (пусть даже искренним) и вероятностью повторного совершения преступления вовсе не прямая. Всякий раз, когда я выхожу из себя, я искренне в этом раскаиваюсь, однако я бы не хотел утверждать, что в результате я больше никогда не стану терять самообладание, даже если мое раскаяние каким-то образом удлиняет интервалы между такими поступками. Раскаяние в преступлении не равнозначно гарантии того, что обвиняемый никогда больше не совершит аналогичного преступления. Да и в любом случае человека следует наказывать за то, что он совершил, а не за то, что он может совершить в будущем.
За годы работы в тюрьме я постепенно менял точку зрения на эту проблему, пока не столкнулся (в теории — да и на практике, насколько это было для меня возможно) с системой условно-досрочного освобождения (УДО), которая по сути своей произвольна и несправедлива.
Еще на заре моего тюремного периода я совершил одну колоссальную ошибку. Человек, находившийся в предварительном заключении (его обвиняли в опасном акте насилия), стал рисовать в своей камере. Как часто бывает с узниками, которые пристрастились к изобразительному искусству, рисунки у него получались тревожащими, леденящими кровь, ужасными по выбору тем. Несколько раз он изображал человеческое глазное яблоко, проткнутое кинжалом. Поскольку до попадания за решетку он нанес одному человеку серьезную травму глаза, я отправил копию рисунка судье, который вел его дело, — как бы намекая, насколько опасен этот заключенный. На первый взгляд такое действие может показаться разумным, однако на самом деле оно таковым не было, к тому же оно являлось не только ошибочным, но и несправедливым.
Начнем с того, что я не мог указать на какие-либо реальные доказательства (кроме относящихся к категории «логично предположить, что…» — хотя эти предположения зачастую не оправдываются) того, что рисование картинок, связанных с насилием, несомненно, сопряжено с соответствующим поведением. Если бы такие «доказательства» и существовали, они были бы чисто статистическими по своей природе.
Допустим, 80 % заключенных, которые рисуют подобные картинки (кстати, тут сразу же возникла бы проблема: что считать картинками, подобными тем, которые рисовал этот арестант), в течение года после выхода на свободу совершили еще одно преступное деяние, связанное с насилием. Как судья может поступить с такой информацией, если он ее получит (во всяком случае если он судит справедливо)? Отправив судье копию картинки, нарисованной узником, я как бы просил дать ему более длительный срок, нежели в том случае, если бы судья не получил эту картинку (иначе зачем ее посылать),
— поскольку заключенный опаснее, чем казалось.
Однако это было бы, по сути, равнозначно требованию посадить человека в тюрьму не за то, что было доказано при отсутствии разумных сомнений, а за то, что с 80 %-ной вероятностью могло бы произойти в какой-то момент будущего (при этом оставался 20 %-ный шанс, что этого не произойдет). Почему бы тогда не посадить за решетку кого-нибудь, кто вообще еще не совершил никаких правонарушений, зато можно показать, что с 80 %-ной вероятностью он может совершить жестокое преступление в будущем?
В мои обязанности входила и подготовка отчетов о заключенных для комиссии по УДО. От меня ждали рассуждений о будущей опасности того или иного арестанта, имеющего право подать прошение об УДО, но вскоре я отказался это делать. Я счел это неэтичным: даже если бы оказалось, что я рассуждал точнее, чем можно ожидать (обычно все мы при этом способны угадать правду лишь случайно), или точнее, чем все другие оценивающие, все равно это была профанация. Человека, которого я счел безобидным (или относительно безобидным), выпустили бы раньше, чем того, кого я посчитал опасным, но такая система, по
