Читаем без скачивания Кодекс 632 - Жозе Душ Сантуш

— Это понятно, Том, — перебил Молиарти. — Но если политика умолчания приносила такие обильные плоды, зачем португальцам понадобилось громогласно сообщать об открытии в 1500-м?

— Полагаю, тут не обошлось без испанцев. Политика умолчания была эффективной, пока о новых территориях больше никто не знал. Но после того, как Охеда в 1499-м и Пинсон в январе 1500-го сунули нос в Южную Америку, она сделалась бессмысленной. Пришло время заявить о своих правах на Бразилию.

— Ну конечно, это так понятно.

— Между прочим, мы забыли о последнем доказательстве, самом важном и неопровержимом, о Тордесильясском трактате, в котором Испания и Португалия поделили мир между собой.

— Да мы о нем никогда не забывали, — возразил американец. — Этот документ можно считать точкой отсчета глобализации.

— Пожалуй, — усмехнулся Томаш. Американцы обладали несносной манерой рассуждать о великих исторических событиях, как о сюжетах из вчерашних теленовостей. — По этому договору, освященному Ватиканом, половина Старого и Нового Света отходила португальцам, а вторая половина — испанцам.

— Какова самонадеянность!

— Мы-то с вами знаем, что в те времена это были две сильнейших державы. Кому было решать судьбы мира, как не им. — Томаш допил чай. — К моменту подписания договора у каждой из сторон были неоспоримые политические преимущества. Португалия обладала самым сильным флотом, приспособленным для долгих экспедиций к новым землям. Зато испанцы оказались сильнее в военном отношении и могли с легкостью контролировать огромные территории. Кроме того, тогдашний папа был родом из Испании. Если перевести это на язык футбола, у нас были лучшие игроки, лучший тренер, лучшая экипировка, зато противник заручился поддержкой арбитра. Первое время все так и складывалось. Португальцы плавали, где хотели, а испанцы едва сумели закрепиться на Канарах. Договор в Алькасовасе от 1479 года подтвердил статус-кво: португальцы получали во владение атлантическое побережье Африки и взамен признавали права Кастилии на Канарские острова. Через год в Толедо обе державы окончательно поделили между собой Атлантику. Такое положение сохранялось до первой экспедиции Христофора Колумба. Однако новая реальность потребовала нового договора, и его не замедлили заключить. Это и был Тордесильясский трактат. Первоначально, как вы помните, Лиссабон предлагал поделить море и сушу по параллели, проходящей через Канарские острова, чтобы испанцам достались земли к северу, а кастильцам — все остальное. Но папа Александр VI, испанец по происхождению, издал буллу, согласно которой граница должна была пролегать по меридиану в ста лигах к западу от Азорских островов и островов Зеленого Мыса. В общем, Ватикан подыграл Кастилии. Португальцы попросили передвинуть линию на триста семьдесят лиг к западу от островов Зеленого Мыса, однако кастильцы при поддержке папы настояли на своем. Но с этим договором все было не так просто. — Томаш набросал в блокноте планисферу, грубоватыми штрихами наметил очертания Европы и Африки, подробно изобразил американский континент. Провел вертикальную линию по поверхности Атлантики между Африкой и Южной Америкой и поставил внизу 100. — Вот на чем настаивали испанцы и папа: граница в ста лигах от африканского берега. — Он провел еще одну линию, на этот раз левее, ближе к южной Америке, и под ней написал 370. — А вот что предлагали португальцы: триста семьдесят лиг к западу от островов Зеленого Мыса. — Томаш бросил взгляд на Молиарти. — Скажите-ка, Нел, в чем разница между двумя этими линиями?

Американец склонился над блокнотом.

— Первая линия проходит по морю, вторая захватывает Бразилию.

Томаш кивнул.

— Бразилия. А теперь скажите, почему португальцы хотели передвинуть границу?

— Чтобы утвердить свои права на Бразилию.

— Но тут возникает следующий вопрос: зачем, скажите на милость, в 1494 году утверждать права на еще не открытую страну? — Томаш с заговорщическим видом наклонился к собеседнику: — Или уже открытую?

Молиарти откинулся на спинку стула и вдохнул в легкие побольше воздуха.

— I see your point. — Он взял бутылку «Луи Редера», наполнил фужер, отпил немного и аккуратно поставил фужер на стол, потом вдруг резко подался вперед и впился в Томаша глазами. — Здесь, конечно, есть о чем подумать, — произнес он медленно, — но скажите честно, Том, во всем этом есть хоть что-нибудь новое?

Томаш выдержал взгляд американца, не отводя глаз.

— Ничего, — ответил он.

— Абсолютно ничего?

— Абсолютно. Тошкану лишь систематизировал разрозненные сведения, которые можно почерпнуть у других ученых.

Молиарти скрючился на стуле, опустив плечи и глядя в пространство. Сначала помощник директора фонда казался растерянным, потом растерянность сменила апатия, на смену ей пришла ярость.

— Motherfucker, son of a bitch! — пробормотал он, жутко кривя рот. Опустив веки, он бесцельно водил рукой по столу, будто искал и не находил, во что вцепиться. — 1 knew it! Shit!

Португалец хранил молчание. Молиарти еще долго шептал что-то себе под нос, то багровея, то белея от ярости. Наконец он глубоко вздохнул и глухо произнес:

— Том, профессор Тошкану нас обманул.

— В каком смысле?

Американец потер веки.

— Как мы с Джоном говорили в Нью-Йорке, нам хотелось приурочить к пятисотлетию экспедиции Кабрала какое-нибудь по-настоящему значительное исследование. Для этого мы еще семь лет назад наняли профессора Тошкану. Все это время старый негодяй тратил наши деньги, морочил нам голову и рассказывал байки о великом открытии, на пороге которого он якобы находится. И вот теперь, когда наш уважаемый профессор сыграл в ящик, выясняется, что он, оказывается, всего лишь систематизировал то, что всем и так давно известно. Другими словами, нам остается…

— Вы слишком торопитесь, — перебил Томаш.

Прерванный на полуслове Молиарти замер с обескураженным видом.

— Что?

— Вы слишком торопитесь, утверждая, что профессор Тошкану не обнаружил ничего нового.

— Прошу прощения, но вы сами так сказали.

— Профессор находился в начале пути. Он не успел довести до конца свои исследования.

— Что ж вы сразу не сказали, что есть что-то еще! — воскликнул Молиарти, вновь обретая надежду.

— Разумеется, есть, — осторожно подтвердил Томаш. — Правда, я не уверен, что речь идет именно об открытии Бразилии.

— А о чем же?

Португалец виновато опустил глаза.

— Мне пока нечего вам сказать. Ничего конкретного, хотя есть кое-какие нити, и я пробую их распутать.

— Ради бога, Том, не мучайте меня! Скажите толком, что за нити!

— Мне удалось обнаружить некий шифр.

На губах Молиарти мелькнула странная улыбка, как у человека, которому не терпится рассказать нечто важное.

— Ага! Я всегда знал, здесь что-то есть. Всегда знал. Том, вы ведь скажете мне, что это за шифр?

— Вам приходилось слышать об Овидии?

— Разумеется, — неуверенно ответил американец, гадая, при чем здесь Овидий и как он связан с профессором Тошкану. — Это ведь какой-то римлянин, верно?

— Овидий жил во времена Иисуса Христа и был поэтом. Он писал стихи, полные чувственности и тонкой иронии, и оказал огромное влияние на итальянское Возрождение. Среди его произведений есть поэма под названием «Героиды». А в этой поэме есть одна знаменитая строка.

Томаш сделал паузу и потянулся за печеньем.

— Что за строка? — спросил Молиарти нетерпеливо.

— Nomina sunt odiosa.

— Как?

— Nomina sunt odiosa.

— И как это понимать?

— Не стоит называть имен.

Молиарти беспомощно развел руками.

— So what? При чем тут…

— Nomina sunt odiosa — это ключ, который оставил нам профессор Тошкану. Я не знаю, что это за ключ, — спокойно сказал Томаш, надкусив печенье, — но постараюсь узнать, и обязательно вам расскажу.

V

Желтые диваны и коричневый пол разбавляли стерильную белизну приемного покоя. В комнате витал резкий запах дезинфектора, неприятный, смутно тревожный, сопутствующий всем больницам на свете. Окна выходили на парк аттракционов; ажурные дуги пустых в этот час американских горок грустно синели на фоне гнущихся под ветром деревьев и волнистых холмов, со всех сторон обступивших безлюдный парк.

Томаш притулился на неудобном диване, рассеянно листая журналы, где с ярких фотографий одинаково улыбались хорошо одетые люди, демонстрируя то натужное семейное счастье, то бесстыдный разгул богемных вечеринок; глянцевые журналы, где все мужчины как на подбор респектабельны и в дорогих рубашках, а женщины молоды, красивы и очень сильно накрашены. Пришельцы из другого мира, герои вечной войны с собственным возрастом, в неравных битвах стремящиеся отвоевать год-другой у подступающей старости.

Томашу надоело любоваться ярмаркой тщеславия, и он вернул журналы на место. Маргарита, сидя у окна, прижалась носом к стеклу и мечтательно глядела на заброшенные американские горки, словно фантазируя о стремительных подъемах и головокружительных спусках. Констанса неловко пристроилась на диване подле мужа, беспокойная, нервная, и в немой тревоге смотрела на дочь.