Читаем без скачивания Сделай меня точно. Как репродуктивные технологии меняют мир - Инна Викторовна Денисова

В заключение параграфа – о значении слова «донор». Ученые замечают связь с «даром» и «альтруизмом», ведь донор – это тот, кто «жертвует». Коммерческому же донорству этот термин не подходит. «Называть женщин, которых я интервьюировала, донорами, было бы ошибкой», – пишет Нахман. По мнению Курленковой, перед нами встает вопрос о «необходимости создания нового языка и новых образов, лежащих в его основе».

Суррогатное материнство

Здесь градус напряжения умножаем на три.

Снова разные законы от страны к стране. Где-то не разрешают совсем и сажают в тюрьму. Где-то – в Великобритании или Австралии – разрешают, если привести ту, которая выносит бесплатно. Стран, где суррогатное гестационное материнство официально считается заработком, всего несколько: это Россия, Украина, Грузия, Казахстан, Колумбия и некоторые американские штаты.

Главный вопрос от биоэтиков: соблюдается ли принцип добровольности за чертой бедности? Роды, даже в XXI веке – не самое приятное и полезное для организма занятие. Не говоря уже о душевном комфорте той, что девять месяцев проведет с ребенком внутри, а потом откажется от него в роддоме.

Героиня документального фильма Елены Ласкари «Татьяна и ее дети» – мать четверых сыновей – бежит из родной деревни от мужа-алкоголика. Работает уборщицей, бедствует, а потом становится донором яйцеклеток и суррогатной матерью. Татьяна отстраняется от чужого плода эмоционально, попутно задумываясь, что носит мальчика, ведь все ЕЕ дети получаются мальчиками, и убеждает себя к нему не привязываться. Сожалений нет: заказчик-эксплуататор – ее единственный в жизни шанс.

Антрополог Виола Хёрбст, пишущая о суррогатном материнстве в Мали и Уганде, вспоминает, как одна девушка сказала, что «лучше быть донором или суррогатной матерью, чем проституткой, поскольку другого выбора иногда нет» [94]. Суррогатное материнство в Африке – работающий социальный лифт. Фатма была первой сурматерью в Makanga Clinic в Уганде. Родив по заказу дважды, она развелась с мужем, который ее бил, купила дом и отдала детей в частную школу. Сегодня она работает в клинике администратором, получая неплохую зарплату: заботится о других суррогатных матерях, живущих в гестхаусе, и готовит им еду. Фатма – «талисман» клиники, о ее поступке рассказывают на проповедях пятидесятнической церкви, приводя пример улучшения человеком своей жизни.

Медицинский антрополог Нэнси Шейпер-Хьюз пишет о черном рынке органов, предназначенных для трансплантации: «В целом поток органов следует современными маршрутами капитала: с Юга на Север, из третьего мира – в первый, от богатых к бедным, от черных и коричневых – к белым, и от женщин – к мужчинам» [95]. Александра Курленкова считает, что то же самое можно сказать и о репродуктивной сфере.

Из первого мира в третий спускаются делать детей богатые. Взять Индию, бывшую центром суррогатного материнства до 2015 года. Каждый год там рождалось 25 тысяч «суррогатных» детей, эту работу чаще всего выполняли наемницы из низших каст [96]. В 2012 году в The Guardian вышла статья «Индийские суррогатные матери рискуют жизнями» [97]: автор рассказывал о смерти тридцатилетней Премилы Вагелы из Ахмедабада. Премила пришла на осмотр, внезапно у нее начались судороги, она упала, ее забрали в реанимацию, решили делать кесарево. Ребенка, родившегося на месяц раньше срока, поместили в палату интенсивной терапии, а Премилу перевели в больницу похуже, несмотря на критическое состояние после остановки сердца. Журналист делает вывод: жизнь суррогатной матери на втором месте, главное – ребенок, для которого был оплачен госпиталь. «Часто суррогатные матери подписывают контракты, где есть пункт, что в случае травмы или тяжелой болезни они дают согласие на поддержание жизни с помощью аппарата, чтобы доносить ребенка». «В стране, где тысячи женщин ежегодно умирают в родах, кто будет сожалеть о смерти суррогатной матери?» – так заканчивается статья. В итоге в 2013 году в Индии коммерческое суррогатное материнство сначала запретили для гомосексуальных пар и одиноких женщин, а в 2015-м – для всех. Можно только представить себе всплеск активности на черном рынке.

Другой важный вопрос для биоэтиков – об отношении к ребенку как к «проекту» или «заказу». Француженка Сильвиан Агачински, подруга Жака Дерриды и жена бывшего премьер-министра Франции Лионеля Жоспена, – активный борец с суррогатным материнством из среды публичных интеллектуалов. Еще в 2009 году вышло ее эссе «Тело вдребезги» («Corps en miettes»), в котором она писала: «Сводя процесс зачатия исключительно к сперматозоидам и ооцитам, мы низводим человека до биологической частицы <…> Отделяем зачатие от любви и эротического опыта. Чудовищно делать вынашивание „функцией“ и собирать детей по кусочкам».

В преддверии закона о биоэтике, который вот уже несколько лет принимает, да никак не может принять Эмманюэль Макрон, Агачински регулярно высказывается – не против ЭКО, «ведь эта технология не принуждает нас пользоваться другими людьми» [98], но против суррогатного материнства, сравнивая его с рабством. «Предоставление тела в пользование, его инструментализация существует с древнейших времен – это рабство, а в случае с женщинами оно часто носило сексуальный характер или было связано с деторождением. <…> От женщины требуется провести беременность, оставаясь отстраненной, чужой к тому, что происходит с ее телом. Проституирование требует от женщины абстрагироваться от собственного сексуального желания, предоставив половой орган в распоряжение клиента. Здесь же от нее требуют превратить в инструмент все ее существование в течение девяти месяцев. <…> Поэтому „gestatrice“ – худшее оскорбление для женщины».

«Почему вы отвергаете суррогатное материнство как помощь тем, кто не может выносить сам?» – спрашивает Агачински журнал Elle. «Потому что помощь – это прикрытие, – отвечает Агачински, – если процедура войдет в практику, женщинами без матки дело не ограничится. И те, кто борется за ее легализацию, это прекрасно понимают».

Желание иметь ребенка сегодня преподносится как святое, нуждающееся в удовлетворении любой ценой, говорят даже о «праве на ребенка». «Но даже несчастье бесплодных пар – не повод для того, чтобы превращать других людей в инструменты», – считает Агачински.

Еще один тезис против суррогатного материнства – а вдруг ребенку будет неприятно чувствовать себя «сфабрикованным»?

Агачински возражают Сильви Меннессон, «женщина без матки», и ее дочь Валентина, написавшая книгу «Я, Валентина, рожденная с помощью суррогатной матери». «Когда Мэри, наша суррогатная мать, была беременна мной и моей сестрой, то она жила в США, а мои родители к ней регулярно летали, – пишет Валентина Меннессон, – они трогали живот, я уверена, что мы это чувствовали. <…> Даже если родители были „снаружи“, важно, что они вели себя как люди, которые ждут детей. Моя мать перерезала пуповину и взяла меня на руки, как только я вышла из живота Мэри».

Валентина убеждена, что суррогатное материнство, как и любой труд, должно быть оплачено: купленной или «заказной» она себя не чувствует. А если что ее и расстраивает, так