Читаем без скачивания Мэр Кэстербриджа - Томас Гарди

Пшеницу, выращенную на возвышенности за городом, собирали в амбары фермеры, обитавшие на восточной его окраине, в предместье Дарновер. Здесь скирды громоздились у старой римской дороги, подымаясь чуть ли не до церковной колокольни; амбары с зелеными тростниковыми крышами, с дверями, высокими, как врата Соломонова храма, стояли прямо на городской улице. Амбаров было столько, что они встречались через каждые несколько домов. Здесь жили горожане, ежедневно шагавшие по пашне, и пастухи, ютившиеся в тесных лачугах. Улица фермерских усадеб, улица, подчиненная мэру и городскому совету, но где слышались стук цепа, шум веялки и мурлыканье молочных струй, льющихся в подойники, – улица, ничем не напоминавшая городскую, – вот каким было кэстербриджское предместье Дарновер.

Хенчард, разумеется, вел крупные дела с этим ближайшим питомником, или рассадником, мелких фермеров, и его повозки часто направлялись в ту сторону. Как-то раз, когда он вывозил пшеницу с чьей-то местной фермы, Элизабет-Джейн получила с посыльным записку, в которой ее вежливо просили немедленно прийти в один амбар на Дарноверском холме. Это был как раз тот амбар, из которого Хенчард вывозил пшеницу, и девушка подумала, что обращенная к ней просьба имеет какое-то отношение к его делам, поэтому она надела шляпку и, не медля ни минуты, отправилась туда. Амбар стоял на каменных столбах, в рост человека, во дворе фермы, у входных ворот. Ворота были открыты, но во дворе никого не было. Тем не менее девушка вошла и стала ждать. Вскоре она увидела, что кто-то подходит к воротам; это был Дональд Фарфрэ. Он посмотрел вверх на башенные часы церковной колокольни и вошел во двор. Движимая какой-то необъяснимой застенчивостью, нежеланием встретиться здесь с ним наедине, девушка быстро поднялась по стремянке, приставленной к дверям амбара, и вошла туда, прежде чем шотландец успел ее заметить. Фарфрэ подошел к амбару, уверенный, что он здесь один; а когда стал накрапывать дождь, перешел на то место, где только что стояла Элизабет-Джейн. Здесь он прислонился к каменному столбу и, видимо, запасся терпением. Очевидно, он тоже ожидал кого-то, – неужели ее? – и если да, то для чего? Несколько минут спустя он взглянул на свои часы, потом вынул записку – копию той, которую получила Элпзабет-Джейп.

Положение становилось очень неловким, и чем дольше ждала Элизабет, тем более неловким оно казалось ей. Выйти из амбара прямо над головой Дональда, спуститься по лестнице и, значит, признаться в том, что она здесь пряталась, было бы так глупо, что девушка не решалась на это. Поблизости стояла веялка, и Элизабет, желая хоть чем-нибудь разрядить напряжение, тихонько повернула рукоятку; тотчас поднялось целое облако пшеничной мякины, которая полетела ей в лицо, засыпала ее платье и шляпу и застряла в мехе пелеринки. Молодой человек, вероятно, услышал легкий шум; бросив взгляд вверх, он поднялся по лестнице.

– А-а… да это мисс Ньюсон, – сказал он, рассмотрев ее в сумраке амбара. – Я и не знал, что вы здесь. Я пришел на свидание и готов служить вам.

– О, мистер Фарфрэ, – пролепетала она, – я тоже. Но я не знала, что это вы хотели видеть меня, а то бы я…

– Я хотел вас видеть? Вовсе нет… то есть я хочу сказать, что, очевидно, произошло какое-то недоразумение.

– Значит, это не вы просили меня прийти? Это не вы писали?

Элизабет протянула ему записку.

– нет. У меня этого и в мыслях не было! А вы… разве не вы пригласили меня сюда? Это не ваш почерк?

И он показал ей свою записку.

– Нет, не мой.

– Вот так загадка! Значит, кто-то хочет видеть нас обоих. Пожалуй, – нам лучше подождать еще немного.

Порешив на этом, они остались, и Элизабет-Джейн придала своему лицу выражение сверхъестественного спокойствия, тогда как молодой шотландец, заслышав шаги на улице, всякий раз выглядывал из амбара: а вдруг прохожий войдет во двор и объявит, что это он вызвал их обоих сюда. Молодые люди следили за редкими дождевыми каплями, которые катились по верху скирды, с соломинки на соломинку, пока не докатывались до края, но никто не приходил, а крыша амбара начала протекать.

– Этот человек, должно быть, не придет, – сказал Фарфрэ. – Может быть, все это просто шутка, а если так, очень жалко тратить время попусту, когда дел так много.

– Кто-то позволил себе большую вольность, – промолвила Элизабет.

– Вы правы, мисс Ньюсон. Когда-нибудь все разъяснится, не сомневайтесь, и мы узнаем, чья это проделка. Я бы посмотрел на нее сквозь пальцы, если бы все это отняло время у меня одного, но вы, мисс Ньюсон…

– Я не сержусь… не очень, – отозвалась она.

– И я тоже.

Они снова умолкли.

– Вам, наверное, очень хочется вернуться в Шотландию, мистер Фарфрэ? – спросила она.

– Вовсе нет, мисс Ньюсон. Почему вы так думаете?

– Мне просто показалось, что вам этого хочется, когда вы пели в «Трех моряках»… песню о Шотландии и родном доме… мне казалось, вы так глубоко чувствуете ее – всем сердцем; так что и мы все стали сочувствовать вам.

– Да… я там пел… пел. Но, мисс Ньюсон, – воркующий голос Дональда то повышался, то понижался в пределах полутона, как всегда, когда он говорил серьезно, – хорошо несколько минут жить песней, когда глаза твои наполняются слезами; но вот песня допета, и что бы ты ни чувствовал, ты уже не вспоминаешь и не думаешь о ней долго-долго. Нет, нет, я не собираюсь возвращаться! Однако я с удовольствием спою вам эту песню, когда прикажете. Да мне и сейчас ничего не стоит спеть ее!

– Очень вам благодарна, но мне, к сожалению, пора уходить, хотя бы и под дождем.

– Вот как! В таком случае, мисс Ньюсон, лучше вам никому не говорить об этой проделке и позабыть о ней. А если тот, кто написал записку, вам что-нибудь скажет, будьте вежливы с ним или с ней, словно вы ничуть не обиделись, и тогда у этого умника смех застрянет в горле. – Он говорил, не отрывая глаз от ее платья, осыпанного пшеничной мякиной. – Вы вся в пыли и мякине. Быть может, вы этого не заметили? – проговорил он чрезвычайно деликатным тоном. – Нельзя идти под дождем, когда платье в мякине. Она застревает в ткани и портит ее. Позвольте мне помочь вам… лучше всего сдуть.

Элизабет не выразила согласия на эту просьбу, но и не отказала в ней, и Дональд Фарфрэ начал дуть на ее волосы сзади, и на ее волосы сбоку, и на ее шею, и на тулью ее шляпы, и на мех ее пелеринки, а Элизабет говорила: «Ах, благодарю вас», – после каждого дуновения. Наконец он сдул с нее почти всю мякину, но, видимо перестав досадовать на недоразумение, не торопился уходить.

– Вот что… пойду-ка я принесу вам зонт, – сказал он.

Она отклонила это предложение, вышла и направилась домой, а Фарфрэ медленно пошел вслед за нею, задумчиво глядя на ее уменьшавшуюся на глазах фигуру и негромко насвистывая песню «Когда я пришел через Кэнноби».

ГЛАВА XV

Первое время расцветающая красота мисс Ньюсон не возбуждала большого интереса в Кэстербридже. Правда, «падчерица мэра», как ее называли теперь, привлекала внимание Дональда Фарфрэ, – но только его одного. Дело в том, что о ней нельзя было сказать лукавыми словами пророка Варуха: «Дева, что идет с веселым ликом».

Когда она гуляла по городу, казалось, будто вся она – в каком-то внутреннем чертоге мыслей и почти не нуждается в видимом мире. Она приняла своеобразное решение отречься от нарядных, ярких платьев, считая, что ее прошлое не дает ей прана расцвести пышным цветком, как только она стала располагать деньгами. Но нет ничего коварнее превращения пустяковых капризов в желания, а желаний в потребности. Как-то раз весной Хенчард подарил Элизабет-Джейн коробку светлых перчаток. Ей хотелось носить их, чтобы показать, как она тронута его добротой, но у нее не было шляпки в тон перчаткам. Уступая требованиям хорошего вкуса, она решила купить такую шляпку. Когда же она купила шляпку в тон перчаткам, оказалось, что у нее нет платья, которое гармонировало бы со шляпкой. Необходимо было довершить начатое; она заказала себе платье, но вспомнила, что у нее нет зонтика, подходящего к платью. Истратив пенни – истратишь фунт; она купила зонтик, и наконец-то композиция была завершена.

Все были очарованы, и некоторые даже поговаривали, что ее прежняя простота в действительности была искусством, таившим искусство, – «тонким обманом», как выразился Ларошфуко: этим контрастом она добивалась эффекта и делала это преднамеренно. На самом же деле все объяснялось иначе, однако Кэстербридж, решив, что эта девушка себе на уме, заключил, что она заслуживает внимания.

«Первый раз в моей жизни мною так восхищаются, – думала она, – хотя, быть может, лишь те, чье восхищение ничего не стоит».

Но Дональд Фарфрэ тоже восхищался ею, и вообще для нее ото было волнующее время; никогда еще в ней так сильно не сказывался ее пол, – раньше она была, пожалуй, слишком бесстрастной, и это мешало ее женственности проявиться. Как-то раз, после исключительно большого успеха, она пришла домой и, поднявшись наверх, бросилась на кровать лицом вниз, позабыв о том, что ее платье может от этого смяться и пострадать.