Читаем без скачивания Минута пробужденья (Повесть об Александре Бестужеве (Марлинском)) - Эмиль Кардин

В эти декабрьские дни, особенно после 6-го числа, его не покидала новая тревога — сам заговор не целиком в руках и власти заговорщиков. Наружные силы навязывают свою опасную последовательность. Среди сочленов имеются и такие, кто берет эту последовательность как должное, ребячески радуется ей. Пьют, хмелея, не подозревают, что на Донышке. Там — мятеж, вместо сладкого вина свободы — моря крови, красный петух, гуляющий по Руси…

Штейнгелю становилось не по себе. Как и сейчас в неровном ухабистом разговоре с Александром Александровичем: полнейшее вроде бы взаимопонимание и через шаг — пропасть.

Сутки не истекли после обеда у Прокофьева, а Бестужев успел сменить столько несхожих обличий, что впору уподобить его герою маскарада. Но Владимир Иванович улавливает: никакие это не маски. Все в нем, все при нем. Реплики Бестужева слабо связаны между собой: народ, выйдя на площадь, не обязательно буйствует, вспомним новгородское вече; просвещение — лучшая гарантия от самоуправства; крепостное право — помеха к сближению сословий…

Оно, конечно, хорошо, мысленно одобряет Штейнгель, Бестужев не пшют, не вертопрах. Хорошо, да мало!

Бестужев на людях и Бестужев наедине с собеседником — разные лица. Появление третьего персонажа, Ореста Михайловича Сомова, изменило тон хозяина кабинета. У самого Штейнгеля, надо быть справедливым, он тоже изменился. Досаднее всего, что уходит от главнейшей проблемы. Владимир же Иванович не видит ничего важнее ее…

Штейнгель прав: с какого-то момента мысль Бестужева повернулась совсем в другую сторону. Не отмахивается от собеседника, но выуживает из беседы, как из супа клецки, лишь то, что нужно.

Бестужев уловил опасения Владимира Ивановича, разглядел шотландским вторым зрением [15]:Штейнгель нижет цепочку от общества к московским дворовым, что наточили ножи, ждут не дождутся пустить господскую кровушку.

Насколько непременен уличный бунт? Почему, будет извинителен вопрос, Владимир Иванович связал себя с обществом, вынужденным к тайному образу действия?

Штейнгель по-стариковски развел руками. Обмяк, квашней растекся в кресле. Бессонная ночь складками проступила на сером лице.

Неглуп, выяснилось, Александр Александрович, только все равно ему не понять. Надобно Штейнгелеву жизнь прожить, нужду понюхать, в таежных снегах ночевать, разбойничий кистень под носом узреть, барашка в бумажке из кармана вышвырнуть да в морду дарителю… Что еще? Сочинить десятки прожектов, в уме выстроить ряды идеальных реформ, пережить их крушение, вручить — не кому-нибудь — Аракчееву докладную записку о наказании кнутом…

Может, Александр Александрович и без сибирских снежных заносов уразумел бы речи Штейнгеля. Только он и не пытался.

Противуправительственный заговор — тонкий механизм. Кто ты — безгласная в нем пружина? Мастер-умелец?

Не в самое подходящее время всплыли вопросы. После утренних строк Рылеева Бестужев отсекал все лишнее. Однако лишнее ли? Откуда, скажем, тайность общества? Шпионы, аргусовы полицейские глаза. Но сама тайна возводит барьеры между заговорщиками и людьми, которым — тут он упрям — место в когортах заговорщиков.

Достаточно словечка, и Орест Сомов — вернейший сочлен, посылай, куда требуется.

Однако сколько слов израсходовано в беседах с Вяземским, какое единение достигнуто, но князь отвернулся. Недоверчиво щурил глаза, прижимал к очкам лорнет.

Бывает: то ли член общества — то ли сбоку припека. Дмитрий Завалишин, лейтенант флотского экипажа, двадцать лет от роду, а наврал с три короба, — учредил вселенский Орден Восстановления, местопребывание в Калифорнии, с одинаковой прытью строчил письма государю и лез в заговор…

Бедолага Штейнгель, похоже, в общество попал не обманом, по своей же охоте, ломая собственную волю, с холодным рассудком, который то принимал, то отвергал заговор и все-таки принял…

Из жалости Бестужев бросил ему спасительную нить. О масонах Владимир Иванович пусть порассуждает, это его не заденет.

Масоны, вспомнил Бестужев, объединялись в венты, ложи, окутывались тайной, однако никому вреда не нанесли.

— А польза какова? — подхватил Штейнгель. — Какой резон в единении практических людей, не ищущих практической пользы?

Он привалился к мягкой спинке кресла, сложил на животе пухлые руки, заинтересованно обернулся к Бестужеву.

— Масоны делятся на людей обманывающих и обманываемых. Даже в том разе, когда лишены корысти и не лишены рассудка.

Взгляд Штейнгеля был для Бестужева неожидан. Многие из сочленов «управы» когда-то состояли в ложах, брат Николай принадлежал к «Избранному Михаилу», дома берег молоток и фартук; Гаврила Степанович Батеньков — куда уж умнее и праведнее, верный друг Владимира Ивановича — был масоном.

Штейнгель миролюбиво заметил: и умные люди не свободны от слабостей («слабинок», деликатно уточнил), Батеньков отошел от масонства.

Насколько отошел, Бестужев не брался судить; время масонов в России миновало, те из них, кто сохранил человеколюбие, коего требовал «Избранный Михаил», получили новое поле деятельности.

Бестужев упрямо гнул о Батенькове. И масон был ревностный, и заговорщик не из последних. Берег благодарную память о масонском прошлом. В сражении 1814 года, израненный, лежал среди трупов, тоскливо ожидая кончины; его заметили два офицера французское гвардии, ибо, прикрывая рану, Батеньков сложил руку в виде масонского знака: офицеры приказали отвезти русского в госпиталь…

По просьбе Бестужева Батеньков повторял свою историю. В ней соединялось все, что Александр самозабвенно любил: чудо, тайный знак, спасение, И чем-то напоминало давнюю историю папеньки…

Бестужев миновал искушение масонством потому, скорее всего, что разминулся с ним во времени. Романтика «вольных каменщиков» развеялась, сами они угодили под запрет. Но на Западе масонство цвело. О том доподлинно известно Бестужеву.

Покойница герцогиня Вюртембергская более двух лет назад поручила ему передать императору Александру письмо от графа д'Оррера, уведомлявшего об итальянских карбонарах, швейцарских и французских вентах, испанских революционерах, о тайных собраниях, зажигательных речах, террорных планах, складах оружия.

Желая успокоить, а заодно и позабавить взволнованную герцогиню, Бестужев рассказал, как в ответ на изречение герцога: «Дороги — зеркало отечества» — осмелился дать совет — не глядеть в зеркало, а взглянув, не забывать русскую пословицу: «неча на зеркало пенять…».

Герцогиня беспомощно улыбнулась, до нее слабо доходил смысл русских пословиц. Тем более что ни ей, ни ее мужу адъютант не обмолвился о кривой роже…