Читаем без скачивания Обноженный - В. Бирюк

— Э-э-э, Аким Янович, а чего это тут шип вперёд направлен? Загнулся, прижали при перевозке?

— Не, Ванятка. Смотри. Вот стрела летит. Вот попала она в супротивника и по плечики вошла. Тело там, брони… Что дальше будет?

— Шип, который вперёд торчит, остановит стрелу.

— Ага. С этой стороны. А с другой-то стороны — шип назад направлен. С другой-то стороны стрела так в тело и пойдёт.

— Так она в теле повернётся! Вокруг шипа, который вперёд смотрит!

— Точно! И гранью своей — мышцы, или ещё что там попадёт — разрежет.

Не фига себе! Аналог пули со смещённым центром тяжести?! В «Святой Руси»?!

— Теперя, дитятко, смотри далее. Мясо — не кость, не железо. Рез прошёл — мясо назад слиплось. Тут уже и второй шип в ране сидит, за мясо зацепился — вынуть стрелу не даёт. Стрела вдоль тела торчит — шевельнуться мешает.

Никогда про такое не слышал. А ведь если подумать… А предки-то… не только копировали, «как с дедов-прадедов заведено», они, временами, очень даже неплохо думали.

— Дед, а чего в этом наконечники дырки пробиты?

В довольно широкой плоскости одного из наконечников пробиты парами, по обе стороны от оси, отверстия странной формы, вроде запятых, хвостиками в разные стороны.

— А это, вишь ты, «похоронка». Когда летит — ветер в дырки задувает и воет, будто покойника оплакивают. Коли сразу много стрел пускать, да они на разные голоса выть начнут — вражина испугается да и побежит.

Опять! По Яну и его «Батыю» я был твёрдо уверен, что поющие стрелы — психическое оружие древних монгол. Но Ян говорит о глиняных свистульках на концах древка стрелы. Штучная ручная работа, множество разнородных операций. А здесь — просто фигурный пробойник. Четыре удара — куча страха.

Думал аборигенов невидалями удивить, а это они мне, попандопуле, глаза открывают. Раз за разом. Приходиться признать…

Раз приходится — не тяни.

Я встал с колен, снял шапку и глубоко, рукой до земли, поклонился Акиму.

— Спасибо тебе, Аким Янович, за поучение, за заботу. Ежели обидел чем — прости. По глупости моей слова обидные сказаны были. От сердца прошу — не держи обиды. Не лишай меня удовольствия и далее твои уроки — слушать, твоей мудрости — набираться.

Тяжёлый вздох Ивашки был некоторое время единственной озвученной реакцией присутствующих на мою попытку примирения. Потом лицо Акима чуть дрогнуло, смягчилось. Опустив голову, он начал перебирать наконечники стрел. Будто хотел найти среди этих, давно знакомых кусков железа, что-то новое. Негромко буркнул себе под нос:

— Вы… это… Шли бы вы, ребятки, погулять. Покудова…

Артёмий немедленно хлопнул себя по лбу:

— А и верно! Телегу-то посреди двора бросили, коня не выпрягли! Пойдём-ка, приберём-ка.

«Мужи добрые», топоча как слоны на мосту, выпихнулись из моей мастерской. Стало тихо. Аким молча продолжал перебирать железки, иногда поднимая то одну, то другую, и разглядывая их на вытянутой руке.

Молчание становилось невыносимым. Я не выдержал:

— Аким… Честно — извини. Я тебя обижать не хотел, ежели чем…

— Э-эх, Ваня… Вот этой стрелой я угличского тысяцкого положил… А эту… из меня вырезали после Вятичего брода…

Дед искоса взглянул на меня. Господи, у него на глазах стоят слёзы!

Я понимаю, что здесь все очень легко плакать начинают.»… и прослезился» — постоянный рефрен.

Но мне… видеть плачущего воина…

— Аким Яныч! Ты чего плачешь? Чем я помочь могу? Прости дурака…

— Да причём здесь ты?! Это ж не ты меня обидел — это ж… это ж меня жизнь… уронила. Ты что, думаешь — «Аким — дурень старый»?! Я — не понимаю?! Насчёт лука твоего хитроумного? Да, с ним ещё делать и делать, ему ещё до боевого оружия… Но ведь смысл же есть! Смысл новый, невиданный! Да не об том речь! Вот, глянь! Сюда глянь!

Аким протянул ко мне свои руки. Сожжённые в «праведном суде» Елнинского посадника «россомаха». С-сволота… Не прощу…

— Прежде мог любой лук натянуть! Во всякую щёлочку — попасть! Хоть — в лесу, хоть — в поле…! Хоть — в белку рыжую, хоть — в хана поганского! Всю жизнь с этого кормился! Гордился да чествовался! А теперь и хлеба кусок удержать…

— Аким Янович! Ты руки за меня пожёг. Я свой долг помню и кусок хлеба… с маслом — у тебя всегда будет. Покуда у меня есть — есть и у тебя.

— Ты…! Ты мне…! Из милости…! По обязанности…! Я всю жизнь сам…! Сам кормился и других кормил! Сам, своим умом, своим горбом, своими вот этими… руками! А теперь… чужой кус… дадут — не дадут, получится у тебя или нет… У тебя — не у меня!

Аким разъярился так, что враз и слёзы высохли. Но к концу притих. Глядел на свои искалеченные руки.

— Убил ты меня нынче, Ваня. Убил и закопал. Ладно — руки. Лук не смогу натянуть, стрелу пустить… Но хоть со стороны, хоть в чужих руках…! Увидеть, поправить, научить! Я ж мастер! Я ж стольких мальчишек этой науке выучил! А теперь… Вот ты лук новый сделал, с кругляшами. И вся моя наука, весь опыт мой лучный… Вся жизнь моя, Ваня… после лука твоего — без надобности. Я ж с ним не умею! Я ж его не понимаю! А что сделал ты стоящее… сколько ты новин всяких тут понаделал — из всех толк вышел. Хоть и по первости… А я на него, на лук твой, смотреть не могу! Не так! Всё не так! И я сам теперь… Будто тряпка худая на плетне — болтается и ладно. Вовсе сгниёт — выкинешь. А пользы, смысла… Ну как я тебе свою науку передам, когда… когда и сам… обессмыслился? Какой я тебе после этого отец? Ежели сына своего — своему ремеслу выучить не могу?

Аким снова склонился к куче железок, поковырял. Негромко сказал, глядя в пол:

— Ты здесь уже поболее года. А меня ни разу… отцом не назвал. Я тебе настолько… противен? Да, Ваня?

О-ох… И что сказать? Что у меня язык не поворачивается? Что я знаю — кто мой отец, и другого так звать… не могу? При всей моей… балабольности, при всех цинизме, оппортунизме, пофигизме и адаптируемости…

Да мелочь же! Кажется, ещё Некрасов прикалывался над дамой, у которой ребёнок обращался к каждому гостю — «папенька». Ванька, ну чего тебе стоит?! Сделай человеку приятно! — Не могу. Какие-то идиотские «твёрдые принципы». Полная глупость. На ровном месте… Понимаю, но не могу.

— Не держи на меня зла, Ваня. Не мог я тогда твою матушку с собой забрать. Не мог! Мы из одного боя вышли — в другой шли. Сами не чаяли — живыми ли выберемся…

Э-эх… Мы ж уже говорили! Согласовали же всё! Уточнили позиции, достигли консенсуса… Но… Хоть и видит мою «чужесть», а смириться не может. Понимает, но не хочет. И вспоминает из своей жизни всякие… случаи… Чтобы у него был сын. Продолжатель рода, ученик, наследник, помощник… Ниточка в будущее.

Это не моя жизнь — его. В которой есть место какому-то эпизоду. Который я напоминаю своим присутствием, своими дешёвыми попаданскими бреднями. От воспоминаний о котором — он мучается.

Зачем я мучаю хорошего человека? — Не «зачем», а — «почему». Потому что я — попаданец, потому что «вляпался», потому что «не от мира сего» — инородное тело в ткани здешнего бытия. Которое рвёт и дёргает нити этого мира просто по своему присутствию здесь.

— Вот что, Аким Янович. Ты мне не отец. Мы с тобой оба про то знаем. Твёрдо скажу — ты мою матушку не бросал. Может, и есть где отрок, перед котором ты в долгу, но не передо мною. Я тебя почитаю и уважаю. Знаю за что. За твёрдость и стойкость, за опытность и разумность. За к своим людям внимание и заботу. Всё, что доброму сыну положено — сделаю. И для тебя, и для Марьяши, и для Ольбега. Не брошу и долг сыновний — исполню.

Аким только сокрушённо качал головой. Может, он чего другого от меня ждал, но врать я не буду. Лжа мне заборонена! Напрочь. Даже — «во спасение».

Рассуждать о старости да слабости можно до самой смерти. Этим её приближая.

Я чёрствый и злобный «зверь лютый». Которому, почему-то, не нравиться ковырять струпья ран. И душевных — тоже. Лучшее средство для дезинфекции телесных ран — калёное железо. Для душевных — хамство с цинизмом.

Мы все — «мертвецы ходячие». «Пока ходячие». Давно сказано: «не важно — кем ты родился, важно — кем ты умрёшь». Но есть ещё чуток времени подправить второе «кем».

Как говаривала Василиса Премудрая своему бестолковому муженьку:

— Делай своё дело. Да вперёд не смотри и назад не оглядывайся.

Хватит философии! Переходим к конкретике.

Я, довольно резко и эгоистически, оборвал душевные излияния деда.

— Насчёт бесполезности твоей… хочешь на печку залезть да оттуда стоном стонать? Ой я старый, ой я слабый, ой я везде болезный…? Не надейся! Вотчину — тебе дали. Ты здесь голова, тебя здешние жители слушаются да почитают. Так что — давай-давай! Тяни, строй, вытягивай… Ума-разума вкладывай. А об лучной стрельбе… Ну не смеши ты меня! Тебе ль, сотнику стрелецкому, не знать, что тетиву тянуть — малая доля от научения. Что стрелку надо и лук сберечь, и встать верно, и цель правильно выбрать. Да об чём разговор?! Вот, к примеру — лук тянут по-разному. Можно стрелу направить к горизонту и так тянуть. Это самая тяжкая манера. Ещё тянут «с подъёмом», поднимая лук с наложенной стрелой на уровень цели, или «со спуском» — опуская. Ну и кто мне скажет, кроме тебя — как правильнее? С подъёмом или со спуском?