Читаем без скачивания Обноженный - В. Бирюк

Когда у мужика вышел весь хлеб и нечего больше есть, дети, старухи, старики надевают сумы и идут в кусочки побираться по соседним деревням. Обыкновенно на ночь маленькие дети возвращаются домой, более взрослые возвращаются, когда наберут кусочков побольше. Семья питается собранными кусочками, а что не съедят, сушат в печи про запас. Хозяин между тем хлопочет, ищет работы, достает хлеба. Хозяйка кормит скот — ей от дому отлучиться нельзя; взрослые ребята готовы стать в работу чуть не из-за хлеба.

Разжился хозяин хлебом, дети уже не ходят в кусочки, и хозяйка опять подает кусочки другим. Нет возможности достать хлеба, — за детьми и стариками идут бабы, молодые девушки и уже самое плохое (это бывает с одиночками), сами хозяева; случается, что во дворе остается одна только хозяйка для присмотра за скотом.

Хозяин уже не идет, а едет на лошади. Такие пробираются подальше, иногда даже в Орловскую губернию. Нынче в средине зимы часто встречаем подводу, нагруженную кусочками, и на ней мужика с бабой, девкой или мальчиком.

Побирающийся на лошади собирает кусочки до тех пор, пока не наберет порядочную подводу; собранные кусочки он сушит в печи, когда его пустят ночевать в деревне. Набрав кусочков, он возвращается домой, и вся семья питается собранными кусочками, а хозяин в это время работает около дома или на стороне, если представится случай. Кусочки на исходе — опять запрягают лошадь и едут побираться.

Иной так всю зиму и кормится кусочками, да еще на весну запас соберет; иногда, если в доме есть запас собранных кусочков, подают из них. Весной, когда станет тепло, опять идут в кусочки дети и бродят по ближайшим деревням. Хозяевам же весной нужно работать — вот тут-то и трудно перебиться. Иначе как в долг достать негде, а весной опять повинности вноси. Станет теплее, грибы пойдут, но на одних грибах плохо работать. Хорошо еще, если только хлеба нет. Нет хлеба — в миру прокормиться можно кое-как до весны. С голоду никто не помирает, благодаря этой взаимопомощи кусочками. Но вот худо, когда не только хлеба, но и корму нет для скота, как нынче. Скот в миру не прокормишь».

Петербургский профессор даёт академическое, безэмоциональное описание. Так только, раз прорывается: «Есть нечего дома, — понимаете ли вы это?».

А вы? Понимаете? Можете примерить на себя: «стыдится просить и, входя в избу, перекрестившись, молча стоит у порога, проговорив обыкновенно про себя, шепотом «подайте, Христа ради». Никто не обращает внимания на вошедшего, все делают свое дело или разговаривают, смеются, как будто никто не вошел»?

Примерьте на себя лично это «никто». Как бы вы это делали? «Христорадничать» — не приходилось? А детей своих с сумой… куда-то «в никуда»… к чужим людям…? Слюной у порога захлёбываться, глядя как хозяева обедают? Стыдом умываться? Стыдом попрошайничества, упрашивания, вымаливания…

«Нищета разъедает душу человека как ржавчина железо»… «Душу человека»… А «душу народа»? Из года в год, из поколения в поколение…

— Стыдно? Терпи. Жрать же хочешь.

На который раз вам станет «не стыдно» попрошайничать? Какими вырастают дети, которые с малых лет… «бесстыдные»? Как скоро вы привыкните не замечать входящего, просящего? Только раздражение:

— Опять вот понаехали! «Дай» да «дай»!

А в это время…

   «Буду новую сосиску   Каждый день изобретать,   Буду мнение без риску   О салате подавать.   Буду кушать плотно, жирно,   Обленюся, как верблюд,   И засну навеки мирно   Между двух изящных блюд…».

И Энгельгардт, и Некрасов пишут об одном и том же времени, об одной и той же стране. Которая, по мнению князя Горчакова: «сосредотачивается».

Отодвинулся позор Крымской войны, пришёл Александр Второй Освободитель, провёл реформы, отменил, наконец, рабство. Наступил бурный прогресс… всего.

Банки плодятся как кролики, железные дороги растут как грибы, черноморские порты завалены экспортной пшеницей, классик национальной культуры устраивают в Париже «холостяцкие обеда пятерых»: Флобер, Эдмон Гонкур, Доде, Золя и Тургенев. Баден-Баден забит русской аристократией, дворяне по-дешевле старательно, с угрозой собственному здоровью, пропивает и проигрывает упавшие на них выкупные платежи, Вронский гоняет на скачках…

А в это время нормальный, здоровый, самостоятельный русский мужик «молча стоит у порога, проговорив обыкновенно про себя, шепотом «подайте, Христа ради». Миллионы таких мужчин и женщин. Из года в год.

Попрошайничество — национальная черта великороссов? Вбить в унижение, не в навязанное прямым насилием извне, но в само-унижение, целый народ… На столетия.

А потом, уже в третьем тысячелетии от Рождества Христова, ностальгировать об этом. Российская империя, удел божий на земле, самодержавие, православие, народность…

«Есть нечего дома, — понимаете ли вы это?».

   «Я книгу взял, восстав от сна,   И прочитал я в ней:   «Бывали хуже времена,   Но не было подлей».

Кстати. О времени и о пространстве: Энгельгардт писал как раз о моих тутошних местах. «В нашей губернии…» — это про Смоленские земли.

Фамилия такая русская — Энгельгардт. Исконно-посконная. Одного — французы расстреляли — партизанил. Ещё, кажется, одного — немцы. За тоже самое. А скольких свои, по разным поводам… не вспомню.

У меня тут на семь веков раньше и ещё хуже. Ни Эгельгардтов, ни царя, ни Орловской губернии.

Вообще, Русского Черноземья — нет. Там, под Курском — степное порубежье:

   «А куряне славные —   Витязи исправные:   Родились под трубами,   Росли под шеломами,   Выросли, как воины,   С конца копья вскормлены».

«С конца копья» — потому, что копьё из рук не выпускают. Ни при пахоте, ни при кормлении ребёнка — на порубежье идёт непрерывная, ежегодная «маленькая война». «Маленькая», но — кровавая.

В «Святой Руси», в отличие от второй половины 19 века, не пойдёшь «в кусочки» далеко: убьют или похолопят. Убьют — за лошадь. За телегу, за тряпки, за торбу с «кусочками». За «просто так».

Рюриковичи окрестили и малость унифицировали «Святую Русь». Чуть сбили накал повсеместной родо-племенной ксенофобии.

Единая вера означает, что хотя бы жрецы местного истукана не потащат прохожего поливать собственной кровью очередное раскрашенное бревно.

Уничтожение славянских племён и их… этногенез в русский народ — несколько растянулись. Владимир Святой воевал с радимичами, Владимир Мономах — с вятичами. Но это — последняя племенная война. Теперь прохожего тоже могут зарезать за «чужесть». Но без оттенка «иноплемённости».

Пожалуй, это главное, наиболее массовое достижение от становления Российской государственности: можно ходить побираться далеко.

«Похолопят» — так это удача! Значит, у рабовладельца — есть хлеб. Да, будет бить, мордовать, работами изнурять… Так это не беда — «взрослые ребята готовы стать в работу чуть не из-за хлеба».

«Понимаете — нет работы».

Энгельгардт очень красиво пишет: «С голоду никто не помирает, благодаря этой взаимопомощи кусочками». И приводит слова женщины, у которой хлеб кончился уже в октябре. Да — никто не помирает. Из тех, кто потом об этом рассказывает. Остальные… ни потомства, ни рассказчиков — вымирают целыми деревнями. Волостями. Целиком.

«Взаимопомощь» — прекрасная вещь. Когда киевская армия освободила несколько городов по высокому берегу Донца, беженцы, почти одни женщины и дети, бросились спасаться на другой берег. И тамошние жители вдруг вспомнили, даже несколько удивляясь себе самим, что хоть их и освобождают украинские войска, но сами-то они русские люди (разных, конечно, национальностей) и понесли из домов всё, что могло беженцам пригодиться. Вплоть до пачек памперсов малышу, оставшемуся, после артналёта национально-гвардейской артиллерии, в пять недель от роду круглым сиротой.

Как зазывали в дома измученных и голодных эвакуированных — местные жители в 41-ом. После первых немецких бомбёжек.

   «Как крынки несли нам усталые женщины   Как малых детей прижимая к груди…».

Но это — война. Бедствие. А Энгельгардт пишет о мирных временах. Страна — на подъёме, прогресс — нарастает…

А выживание людей зависит от «кусочков». И в это процедуре нет ни монархии, ни аристократии, ни духовенства. Вопрос: а нужны ли такие… «надстройки»? За такую цену? Отмокающие в Баден-Бадене… Это — оптимально?

Вот уж не думал, что попадизм — путь к пониманию «классовой ненависти».

Ты, девочка, давеча спрашивала: от чего я перстней драгоценных не ношу? Вот и ответ: стыдно мне. Стыдно, что есть у меня на Руси люди, кто и хотел бы, и может работать, а прокормиться — нет. Ему стыд — что просит Христа ради. Мне стыд — что дела ему не дал, не выучил.