Читаем без скачивания Теория описавшегося мальчика - Дмитрий Липскеров

Иван вглядывался в старинный черный диск, казалось, что он хочет исследовать каждую его бороздку. А потом объяснил:

— Эта пластинка начала века! Русланова спела «Валенки» в сороковых!

— Нет, — заспорила Настенька. — Я прокрутила гармонию наоборот. В голове. Это несомненно «Валенки»!

— Никто не спорит, что это не «Валенки»! Но Руслановой в начале века не было и в помине! Пластинка даже не патефонная, а граммофонная!

— Яков Михайлович ставил ее на патефон!

— Да замолчишь ты!

— Да, — поджала губы.

— Русланова родилась в начале века! Она не могла петь на этой пластинке! Это понятно? — Она кивнула. — Убери ее от влаги дальше, испортишь. — Настя нервно сунула пластинку в стопку чистых полотенец, а он продолжил: — Песня «Валенки» появилась в незапамятные времена. Еще в позапрошлом веке. Цыганская песня! Ее пела… кажется, какая-то Полякова.

Она удивилась:

— Ты столько знаешь…

— Это была плясовая песня! Таборная! Какая Русланова!

Иван замолчал. Настя смотрела в его лицо, в котором многое переменилось. Особенно глаза — все в них стало глубже, почти бездонно и страшно. Она вспомнила, как Иван давеча произнес «Я — Вера!». Не могла понять, что это значит, но и не старалась, так как понимать и оценивать — совсем не ее задача. Он застонал, и Настя тотчас отреагировала:

— Что такое? Что-то болит? Тебя перевернуть, любовь моя?!

Запахло бульоном, как обычно, когда Иван принимал ванну. Она вдохнула глубоко, и у нее закружилась голова, как от шампанского. В ушах зазвучала сакральная перелицованная музыка песни «Валенки», и Настя, к своему ужасу, застонала от судорог, возникших где-то глубоко внутри, под пупком. Она почти закричала эту песню страсти, так что из-за стены донеслось восхищенное «Во, бля-а-а!!!».

Она просила прощения у Ивана, молила. Мол, не ее вина в революции организма, это все пластиночка гадкая! Вырвала ее из-под резинки и замахнулась, готовясь ударить диском о кафель.

— Не смей! — закричал Иван. Его глаза вспыхнули. — Не смей!!!

Ее локоток подломился, а в потолок застучали противники шума. Настя вновь заплакала. Она была уверена, что Иван положит ее после себя в бульонную воду и она исчезнет. Сердце в ужасе затряслось, и она стала умолять:

— Не надо! Прошу! Не надо!

— Я не ругаю тебя, — смягчился Иван. — Не твоя вина. Тем более что в ближайшие времена я не смогу обеспечивать тебе нормальную сексуальную жизнь! Да и не мое это дело! Так что бери пластинку, когда это тебе необходимо. Приобретешь переносной сейф, в котором будешь ее хранить как зеницу ока. И упаси Господь, чтобы кто-то ее нашел!

Она, понявшая, что жизнь ее продолжится, что бульон не унесет молекулы ее существа в канализационные воды, опять переменилась в настроении и ощущала себя вполне счастливой. Конечно, она приобретет сейф, она даже знает какой, в виде книги, чтобы никто не распознал, что это сейф. В нем и будет храниться пластиночка!

— Хорошая идея, — похвалил он. — Но есть вещи и поважнее! — Она приготовилась слушать, наклонившись ближе к Ивану. — Вытри меня и отнеси в комнату. — Настя завернула заметно полегчавшее тело Ивана в большое махровое полотенце и отнесла на диван, аккуратно уложив его левой стороной на подушки. Вновь придвинулась ближе к его голове. — Скоро мое перерождение закончится, и я стану ксилофоном.

— Ты уже ксилофон!

— Подожди! Я стану ксилофоном! Лучшим на этой планете! Во мне сокрыты звуки веры! И мы будем нести эту светлую гармонию по миру, распространяя ее как можно увереннее и ретиво! Ты будешь играть на мне и стараться развивать свои навыки ксилофонистки трудолюбиво.

— Иван!.. — теперь она была совершенно счастлива. — Я обещаю, что…

— Я знаю… Нам необходим импресарио. Он будет обеспечивать нам концерты.

— Я сама могу попробовать!

— Ты будешь только играть! Ничего более от тебя не требуется! Мы будем давать концерты по маленьким городам и селам. Там еще сохранились люди, способные слышать музыку веры.

— Хорошо-хорошо! Но чтобы найти хорошего импресарио, необходимо ездить по большим городам. Если он не увидит заработка, то откажется работать!

— Мы его заинтересуем, поверь мне! Выбирай лучшего из лучших, а когда мое перерождение закончится, я стану менять мир!

Он закрыл глаза и тотчас заснул. Во сне лицо его разгладилось и стало похоже на лик — светлое, открытое.

Перед тем как заснуть здесь же, на ковре подле него, Настя поняла свое предназначение. Он — Бог, а она — его апостол.

Яков Михайлович сидел в кресле нога на ногу. Та, которая сверху, тряслась, и с нее то и дело соскальзывал тапок. Викентий всякий раз наклонялся к паркету и водружал обувь на место.

— Мы должны ее вернуть! — прошипел психиатр. — Непременно! Чего бы нам это ни стоило!

— Вернем! — пообещал Викентий и потер кончик носа. У него начиналась простуда и чесалось в ноздрях. — Сожжем этот ксилофон к чертовой матери!

— Смотри, как бы тебя в зоопарк не запрятали! Ишь, мыслитель.

— Я могу и обидеться! — предупредил человек-дятел.

— Да и хрен с тобой! Ты и так Богом обиженный!

— Пап, тебе прямо доставляет удовольствие унижать меня! — чихнул.

— Гораздо больше удовольствия я бы получал, если бы мог гордиться тобой!

— Я тоже тобой не горжусь, — признался Викентий. — Но я тебя люблю! Ты мой отец.

Нога Якова Михайловича перестала трястись. Он махнул рукой, призывая Викентия к себе. Обнял, прижав к плечу:

— И я тебя люблю, сынок!

Несколько секунд они провели как отец и сын, затем Яков Михайлович отстранился:

— Заразишь еще!.. У нас совершенно ничего не осталось! У нас ничего нет! Единственная ценность похищена. Мы лузеры! Я самый великий неудачник в мире! А ты сын самого великого неудачника. И ты птица!.. Одно радует — что ты дятел из Красной книги! — Он захохотал, но быстро прекратил. Вероятно, эта шутка повторялась часто.

— Пап, я умею летать! И это так много, что мне в жизни более ничего не надо. Огромное синее небо, лес и мои дети! Я в порядке, пап.

Психиатр раскурил сигару, замычал в бессильном отчаянии.

— У меня сорок три внука! — констатировал. — И все — дятлы из Красной книги.

— Простые дятлы живут коротко, — добавил Викентий. — У тебя даже праправнуки есть.

Яков Михайлович выругался:

— Я больше не хочу об этом. Достаточно того, что я ежемесячно закупаю семян на бешеные деньги!.. И потом, сейчас главное — вернуть раритет! И ты со своими крыльями в этом деле главный помощник. Привлеки к этой семейной надобности свое многочисленное потомство.

— Можешь не сомневаться, — заверил Викентий. — Они сделают все что нужно.

— В общем, так: любой ценой мы возвращаем пластинку! Я ради нее пойду на все! А, черт с ним, понадобится — мы не только сожжем ксилофон, но и будем пытать его сущность. Уж в знании химии я профессионал. Жаль, за это мало платят.

— Я с тобой, отец, — подтвердил Викентий.

— Надеюсь, они не догадываются, что на самом деле представляет собой эта пластинка! Господи, помилуй!.. Тьфу!

— Да уж…

Викентий посмотрел на часы, грустно вздохнул и быстро разделся донага. Он лег прямо на пол, лицом вниз, заложив руки за спину. Его тело очень быстро сократилось в размерах, сопровождаясь хрустом костей, а затем покрылось перьями. Вероятно, перерождение человеческого носа в клюв было для Викентия мучительным, так как из горла раздался сдавленный клекот, а на полу появились капли крови… А потом все внезапно закончилось. Красноголовый дятел оттолкнулся от пола и взлетел на шкаф. Наверху он поточил о резную верхушку клюв и уставился на Якова Михайловича. Вертел головой в разные стороны, но круглых глаз с человека не сводил.

Психиатр выбрался из кресла, прошел к окну и, открыв форточку, дал рукой отмашку:

— Проваливай! И не забудь, что воронам тоже есть надо!

Большая птица оттолкнулась лапами от шкафа и выпорхнула в небеса.

Ивану понадобилось две недели, чтобы полностью трансформироваться в ксилофон. Столько физических мучений испытал он, что возьмись Настя описывать их литературно или просто информативно, сие было бы невозможно. Она, находившаяся подле все эти тяжкие времена, осунулась, сопереживая не только душевно, но почти физически. Каждые пять минут она протирала немецкой полиролью растягивающиеся деревянные поверхности карельской березы. А когда появились нотные бруски, заменившие на спине позвонки, Настя гладила их подушечками пальцев нежно. И прикосновения было достаточно, чтобы появлялся звук, пусть тихий, но божественный, как будто крутишь пальчиком по окаемке богемской хрустальной вазы.

Перерождение свое Иван переносил стойко, как и подобает сильному мужчине, осознающему свою миссию. Ему, несомненно, приходилось очень больно, лицо его было бледным, как у Пьеро, жилка на виске даже не стучала, а тряслась, особенно когда вылезали из спины бруски, прорывая кожный покров. В какой-то момент Настя испугалась, что Иван не выдержит муку и умрет при ней, на ее глазах. Но он вновь заговорил: