Читаем без скачивания Записки современного человека и несколько слов о любви (сборник) - Владимир Гой

Кто-то, отдохнув, поднимается и растворяется в бесконечной толпе, которая, как поток, уносит его по улицам. Я поднимаюсь со ступеней и с удовольствием бросаюсь в этот прекрасный, бурлящий на разных языках водоворот из любопытных людей.

Вечер в Риме

Гостиница, в которой я живу, находится напротив самого большого в мире храма, посвященного божьей матери: это собор Пресвятой Девы Марии «Великой» – Санта Мария Маджоре. Это помогает мне ориентироваться при обратном пути в отель. Ноги сами идти уже не хотят, я переставляю их усилием воли, обещая сам себе по прибытии налить виски с колой, и, как честный человек, никогда себя в этом не обманываю.

Наконец вижу заветную дверь, за которой наверх к номеру ведут крутые ступени. Еще несколько минут усилий, и я с наслаждением заваливаюсь на широченную кровать. На сегодня я свое отсмотрел. Пытаюсь закрыть глаза и отключиться, но там, за веками, передо мною проплывают какие-то соборы, храмы, Сикстинские капеллы, и, пугая громадой, встает передо мной фонтан Треви. Я открываю глаза, пытаясь скинуть с себя эти записанные в память шедевры, включаю телевизор. А там передача о фонтане Треви, который и так прочно засел у меня в голове.

Снова впихиваю распухшие ноги в кроссовки и спускаюсь вниз, на улицу. Здесь на углу ресторанчик со столиками на улице. Заказываю джин с тоником, выпиваю его в два глотка, потом беру еще один. В голове что-то исправилось, и мысли переключаются на симпатичные ножки итальянок и их стройные фигуры. Рим мне нравится еще больше.

Через десять минут официант-итальянец уже сидел за моим столиком, мы пили пятидесятиградусную граппу и общались на английском, который знали примерно одинаково. Я пытался заигрывать с хорошенькой итальянкой у бара, она отвечала мне тем же. (Позже оказалось, она была полькой.) Вскоре мне было уже все равно, в каком я городе, просто стало хорошо.

К бару подошел молодой негр, держа в одной руке сотню разноцветных бус, а в другой картонную трубу с нанизанными на нее женскими браслетами, последним «писком» африканских модниц. Мне знакомо его лицо, сегодня днем я видел, как возле Испанской лестницы он со своими чернокожими собратьями убегал от полицейских кругами между туристов. У каждого своя работа.

Он сел за столик недалеко от меня, что-то себе заказал и, вытянув под столом уставшие от работы худые ноги, стал смотреть куда-то в небо над крестом на шпиле храма Божьей матери. О чем он думает, глядя в черное, как его кожа, небо? О своей далекой знойной земле, где осталось его сердце, и только желание выжить и мечты о лучшей жизни, заставили ютиться в переполненном людьми трюме, не зная, причалит ли он когда-нибудь к итальянскому берегу или пойдет на дно.

На голове у него вязаная шерстяная шапочка, а на улице плюс двадцать пять. Он увидел, что я за ним наблюдаю, и обнажил в улыбке ряд белоснежных зубов. Я улыбнулся ему тоже, пожалев, что в детстве не слушал маму и не чистил зубы как следует.

Он черный, как уголь, я белый, как снег. Его голова покрыта жесткими кудрявыми волосами, мои волосы прямые и мягкие. Мне не нравится его запах, но и мой запах для него, наверное, тоже неприятен. Можно найти с десяток различий, которые нам с ним кажутся странными. Но есть нечто, что уравняет все. В каждом из нас живет душа, мы просим одну и ту же Деву Марию нам помочь, мы преклоняем свои колени перед единственным нашим Спасителем. Он, быть может, представляет себе Его черным, я представляю себе Его белым. Но он у нас один на всех.

Жестом приглашаю черного брата к себе за стол, он не отказывается. Итальянская граппа со временем объединит весь мир, мы с ним пьем за мир во всем мире, за его родителей, за Рим, за Африку и за Латвию. А потом прощаемся возле дверей моего отеля на всю жизнь. Он отправляется в каменные джунгли Рима, а я в свой номер.

Старик

Если Париж мне видится этаким модным щеголем с трехцветным бантом на шее, то Рим для меня как его дед, мудрый всевидящий старик, для которого внешний лоск ничего не значит, а стоит заглянуть в его душу, и увидишь, что она переполнена богатством.

Каждый воспринимает мир по-своему, один может пройти мимо прекрасного изваяния из мрамора и ничего в нем не заметить, другой замрет, ощутив всей своею душой переживания мастера, который воплотил в скульптуре то, что его тронуло и подвигло на этот труд.

Умирающий галл. Ему лет двадцать или двадцать пять, красивое лицо, густые усы. Вот уже больше двух тысяч лет он лежит, пронзенный мечом, все в нем выражает страдание и муку. И он умирает. Где-то мастер подглядел эту трагедию, и она превратилась в камень. Я смотрю на каменного юношу, и почему-то комок подступает к горлу, словно это произошло сейчас, только что.

Маленькая девочка из мрамора прижимает к груди голубку, спасая ее от нападающей змеи. Спасает, не задумываясь о себе, – это ребенок, и доброта в нем превыше всего. И она спасает ее уже больше тысячи лет.

На улице весна, туристы со всех концов земли заполнили Капитолийский холм, фотографируясь на память с вечным его стражем на коне, Цезарем Марком Аврелием.

Мне надоела эта суета, и я спускаюсь по каменной лестнице к священной дороге, которая пролегает между Курией и Храмом весталок, через древний Рим почти до самого Колизея. К счастью, случайно замечаю стрелку с указанием направления на Палантин. И сердце радостно забилось – я увижу место, где Ромул провел границу города почти три тысячи лет назад.

Больше нет тех великолепных дворцов, что стояли здесь сотни лет, но их развалины поражают своим былым величием. Я стою на Палатинском холме, может быть, на том самом месте, где стоял Ромул и окидывал взглядом границы будущего Вечного города.

Может, он знал его предначертание в нашем мире. Что через жестокие войны, унижение сотен тысяч рабов, чья жизнь будет цениться дешевле жизни собаки, и благодаря их труду будет построен Рим и станет центром мирового христианства, памятником творческого духа человека.

Слышу, как переговариваются туристы, молодая француженка говорит своему спутнику: «Как бы я тут выглядела в те времена, в тех одеяниях!» – он деликатно молчит. Почему-то многим кажется, что они обязательно были бы патрициями или почтенными матронами, но ни в коем случае не рабами. Я в этом очень сомневаюсь, но пусть помечтают.

Здесь, на Палатине, тихо, только щебечут птицы и шумит в молодой листве ветер, как тысячи лет назад, а там, внизу, у его подножья, бурлит и грохочет современная жизнь.

Что оставим мы после себя, что переживет нас на сотни лет – жестяные банки из-под кока-колы, обертки от гамбургеров или далекие от реальности скульптуры и картины, рожденные извращенным человеческим разумом. Что оставим мы после себя?

На пустом постаменте возле лестницы, ведущей вниз, к рекам машин, лежит турист, подложив под голову полупустой рюкзак, и внимательно изучает свой дальнейший маршрут, давая отдохнуть натруженным за день ногам. Из окна туристического автобуса Рим можно увидеть мельком, как в телевизоре, но, чтобы его почувствовать и полюбить, есть только одна возможность: надеть удобную обувь – и вперед, пешком.

Я старался его полюбить изо всех сил, может быть, даже последних, и честно мерил ногами его улицы и площади.

Собор Апостола Петра виден со всех концов старого Рима, и любой пилигрим, поднявшись в городе на какую-нибудь возвышенность, обязательно найдет его величественный купол среди множества других.

Наметив маршрут вдоль закованного в бетонные берега Тибра, я спускаюсь по лестнице к набережной и иду поклониться могиле первого Апостола.

Пьета

Я понимал, что этот город поразит меня своей историей и величием. Эти мраморные колонны, вздымающиеся ввысь на месте бывших храмов, Курия, в которой еще две тысячи лет назад решались проблемы не только Рима, но всего мира того времени, где мраморный остов какого-то строения, на который я присел отдохнуть, мог видеть самого Нуму Помпилия. Грандиозные форумы, возведенные лучшими архитекторами того времени, и многое другое, что невозможно перечислить, созданное людьми за три тысячи лет. Красота приводит в трепет, но я не знал, что этот город подведет итог и даст оценку моей собственной жизни, задав мне единственный вопрос: «Зачем я живу?»

Под сводом собора святого Петра, в глубине за стеклом скульптура – мать держит на руках только что распятого сына, умершего за грехи всего человечества. Ее вечно молодое лицо выражает глубокую печаль. Правой рукой она поддерживает его тело, а левая отведена чуть в сторону, ладонью вверх. В этом жесте мне видится ее покорность: «На все есть воля Всевышнего». В каждой складке ее одеяния, накинутом на голову платке, во всем – великая скорбь, переданная нам пятьсот лет назад гениальным Микеланджело, когда ему было только двадцать четыре года.