Читаем без скачивания Записки современного человека и несколько слов о любви (сборник) - Владимир Гой

Ребята расположились кто где, в дом даже не пошли и начали разминаться сухим пайком. Тут эта старая сука из дома вышла, спрашивает: «Может, картошечки вам сварить?» Молодежь обрадовалась: «Давай, бабка, горяченького». Старуха захлопотала, и вскоре ребята уплетали за обе щеки разваристую желтую, как масло, картошку. А меня так сон сморил, что когда мне сержант, рыжий Федька, в котелке несколько штук принес, я только сказал: «Потом», – и закемарил.

Кто-то тронул меня за плечо: «Товарищ капитан, пора». Сон слетел в секунду: «Рота, подъем!» – и через десять минут мы были готовы в путь. Дед с бабкой и малые высыпали гурьбой из дому, дети смотрели на нас любопытными глазами, а старики как-то испуганно, понятное дело – война.

Первому стало плохо Мишке Олейникову. Видишь, – дядя Коля обратился ко мне, – на всю жизнь фамилию его запомнил, как он стонал-кричал – громко-то не крикнешь, враги кругом. Потом прихватило сержанта Федора, ну а потом и всех остальных, а через полчаса все было кончено, оставалось только выкопать общую могилу. Нас осталось трое: я, Коля Ефименко и Жора Пустиков, а семнадцать девятнадцатилетних мальчишек остались в том лесу навсегда. Вот так поели картошечки у добрых людей.

– Дядя Коля, надо было стариков завалить к чертовой матери! – злобно сказал я. – За ребят за этих.

Он странно на меня посмотрел и произнес, как мне показалось, очень грустно:

– Мы, конечно, вернулись. Ну, зачем стариков заваливать, они бы и так скоро сдохли, стариков мы как раз оставили живыми…

И дядя Коля замолчал, да и мне больше ничего знать не хотелось.

«Культурные люди»

В пять часов утра на улице не единой души, стоит сонная тишина, даже вечно шумящее за соснами море, кажется, тоже еще дремлет. Медленно иду по тропинке, ведущей к берегу, вдыхая полной грудью влажный, прохладный воздух. Недалеко от берега, грациозно изогнув шеи, по воде скользят два лебедя в окружении любопытных местных чаек. Стою у самой воды и любуюсь этими совершенными созданиями. Вдруг меня одолевает приступ сильного кашля, на секунду успокаивается и потом накатывает снова. «Эй, мужик!» – раздается за спиной чей-то голос. «Подойди!» На скамейке развалился парень в красной куртке с белой надписью на груди. «Попей лимонаду, кашель пройдет», – и показал рукой на полупустую бутылку с подозрительной желтой жидкостью.

«Спасибо! Это у меня бронхит, тут лимонад не поможет!» – соврал я, еще раз его поблагодарил и пошел вдоль моря, пытаясь отдышаться. Понемногу пришел в себя, и мысли мои улетели во вчерашний вечер.

Вчера я встретил его в гостинице и привез к себе домой. Этот мощный духом старик Гарри медленно поднялся за мной по ступенькам к лифту, зашел внутрь, и я нажал на кнопку шестого этажа. Дверь в мою квартиру была распахнута настежь, здесь с нетерпением ждали знаменитого фантаста.

После приветственных рукопожатий и поцелуев все прошли в большую комнату и расселись вокруг овального стола. Быстро разлитая по бокалам бутылка хорошего австралийского «шираза» моментально сняла некоторое напряжение, и беседа потекла в приятном русле. Мэтр медленно потягивал свое любимое вино и с удовольствием болтал с моими сыновьями, которых больше волновало, как живется в Англии, чем все созданные им миры. Он с юмором отвечал на их вопросы, весело поблескивая глазами из-за толстых стекол очков. Потом кто-то спросил, что привело его в Латвию. Гарри улыбнулся: «Моя мать родилась в Лудзе, там была большая еврейская община. Когда выросла, она уехала в Питер, а потом за границу, где вышла замуж за ирландца, моего отца». После его слов в моей голове закрутилось слово «Лудза, Лудза, Лудза», я вспомнил одного знакомого доктора и историю, которую он мне рассказал о своем отце.

В двадцать четвертом году латвийский городок Лудзу населяли в основном небогатые еврейские семьи. Очень часто глава семьи отправлялся на заработки в дальние страны, где зарабатывал неплохие деньги, что позволяло потом открыть свое дело. Этот город не был Америкой, где главенствовали Ротшильды и Рокфеллеры, это был другой город.

Когда в доме Исайи собрались все родственники, казалось что еще немного, и их небольшой бревенчатый домик не выдержит и развалится. Но дом не развалился, все кое-как разместились, и первым взял слово прадед Исайи. «Если ты решил ехать, значит, надо ехать, без лишнего рта и нам легче, да и если вдруг заработаешь, то откроем тут пекарню». Вообще-то можно было и не собирать всех родственников, как прадед скажет, так тому и быть, но традиции здесь никто не нарушал.

До Франции он добирался по нашим меркам долго, недели три, – вначале до Риги, оттуда на пароходе до Германии, дальше на паровозе через всю Европу до Марселя. Там он нанялся матросом на пароход, и так понемногу добрался до конечной цели, Южной Африки.

Устроиться на работу для него не составило никакого труда, еще на пароходе он удивил своей выпечкой и команду, и пассажиров. Один из них, богатый немец, оказался владельцем нескольких булочных и еще на корабле предложил хорошие условия в одном из своих заведений.

Конечно, сравнивать Латвию и Йоханнесбург было просто неприлично, но Исайю тянула эта маленькая Лудза, как магнитом. Океан, много солнца – ничто не могло заменить родного городка. По ночам ему снились братья и сестры, серьезный отец и милая, добрая мама. Каждый месяц он откладывал определенную сумму, заранее высчитав, сколько потребуется здесь отработать, чтобы дома открыть собственное дело.

Нельзя сказать, чтобы три года тянулись как тридцать лет, здесь были и развлечения, появились и друзья – немцы, с которыми он работал в пекарне и благодаря своему трудолюбию и предприимчивости вскоре стал их шефом. Вечерами они часто вместе пили пиво и болтали о родной Прибалтике, мечтая поскорее туда вернуться.

Когда намеченная сумма была собрана и Исайя стал собираться домой, хозяин, господин Шульц, уговорил его поработать еще полгода на очень выгодных условиях. Скрепя сердце, Исайя согласился. Но вот эти полгода тянулись для него как десять лет.

С Шульцем они прощались, как братья, обнимались и вытирали слезы, так же тепло он прощался и со своими коллегами-немцами.

На пароходе он возвращался уже не как матрос, а как пассажир, в каюте второго класса. В Риге он сошел по трапу как респектабельный господин, в модном полосатом костюме и черно-белых штиблетах. Конечно, отец больше был бы рад видеть его при пейсах и кипе, но после трех с половиной лет разлуки он был счастлив увидеть его любым.

Через год в Лудзе открылась новая пекарня, а потом еще одна появилась в Двинске. Конечно, это была не Южная Африка, но концы с концами свести было можно.

Годы пролетели быстро, наступил сороковой, пришли коммунисты. В Двинске пекарня перешла государству, а в Лудзе она так и осталась у Исайи.

Вскоре разразилась война, Красная Армия быстро отступала на восток. Что делать? Лудзенская община должна была решить – уйти с красными или остаться ждать немцев. Все собрались в синагоге. Многие говорили: «Надо бежать! Говорят, там этот Гитлер – просто ужас, и евреев особенно ненавидит!» Тут взял слово Исайя: «Вранье все это! Я с немцами три года работал, они мне как братья были! Это культурные люди! За это я ручаюсь!»

Все расходились по домам, не зная, что делать. В конце концов, половина ушла с Красной Армией, а те, кто поверил Исайе, остались.

Его застрелили первым, рядом с пекарней. Пуля попало прямо в сердце, он даже не мучился, а потом кто-то из местных почитателей фюрера нарисовал на его лбу его же кровью звезду Давида. Других ждали Освенцим, Саласпилс, Аушвиц.

Какое счастье, что мать моего гостя задолго до этого времени уехала из города. А сколько таких матерей осталось…

Мы с Гарри сидели до полуночи, я подливал ему красное вино и жаловался, что доктор не разрешает мне употреблять вино, пиво и шампанское, а можно только виски и водку. Глаза мэтра округлились, и он с завистью сказал: «Какой у тебя хороший доктор, я бы многое отдал, чтобы мне разрешили пить виски».

Когда уже приближалось время расставаться, он показал мне глазами на пузатую бутылку «Чиваса» и на стакан для виски. Я осторожно налил ему в стакан, а он разбавил его большим количеством содовой и предложил выпить на брудершафт. Мы перекрестили руки, приложились губами к краям и залпом осушили содержимое. Потом мы налили еще по одной на прощанье.

Когда на следующий день он улетел домой, в Англию, меня охватила необыкновенная печаль – я расстался с великим писателем нашего времени и просто отличным мужиком Гарри Гаррисоном.

Верю – не верю

Сквозь темно-серые облака на землю хлынул поток солнечного света, превратив и без того сочные цвета джунглей в яркий, пышущий жизнью зеленый мир. На кокосовых пальмах нахально пристроились разноцветные орхидеи, китайские розы усыпали огромные, выше человеческого, роста кусты, и только что распустившийся цветок каллы приманил к себе маленькую птичку-колибри, которая с удовольствием запустила свой тоненький клюв в его свежий бутон. В искусно ухоженных зарослях возле отеля все стрекотало, чирикало, и изредка раздавались скрипучее кваканье местных лягушек.