Читаем без скачивания Чрез лихолетие эпохи… Письма 1922–1936 годов - Борис Пастернак

Брат

Раскалена как смоль:Дважды не вынести!Брат, но с какой-то стольСтранною примесью

Смуты… (Откуда звукВетки откромсанной?)Брат, заходящий вдруг —Сто́лькими солнцами!

Брат без других сестер:На́-прочь присвоенный!По гробовой костер —Брат, но с условием:Вместе и в рай и в ад!Раной – как розаномСоупиваться! (Брат,Адом дарованный!)

Брат! Оглянись в века:Не было крепче тойСпайки! Шумит река…Снова прошепчется

Где-то, меж звезд и скал,– Настежь, без третьего! —Что́ по ночам шепталЦезарь – Лукреции.

Клинок

Между нами – клинок двуострыйПрисягнувши – и в мыслях класть…Но бывают – страстные сестры!Но бывает – братская страсть!

Но бывает такая примесьПрерий в ветре и бездны в губДуновении… Меч, храни насОт бессмертных душ наших двух!

Меч, терзай нас и меч, пронзай нас,Меч, казни нас, но, меч, знай,Что бывает такая крайностьПравды, крыши такой край…

Двусторонний клинок рознит?Он же – сводит! Прорвав плащ,Так своди же нас, страж грозный,Рана в рану и хрящ в хрящ!(Слушай! если звезда, срываясь…Не по воле дитя с ладьиВ море падает… Острова есть,Острова для любой любви…)

Двусторонний клинок, синимЛивший, красным пойдет… МечДвусторонний – в себя вдвинем!Это будет – лучшее лечь!

Это будет – братская рана!Так, под звездами, и ни в чемНе повинные… Точно два мыБрата, спаянные мечом!

Дружочек, устала. Остальные дошлю. Итак, адр<ес> мой (стихов, м.б., не потеряете?) Прага Praha Smichov, Švedska ul., č. 1373 (не пугайтесь №, здесь все такие длинные). Из стихов посылала только те, что непосредственно к Вам, в упор. Иначе пришлось бы переписыв<ать> всю книгу!

Последние три стиха – для очистки совести – чтобы завтра сызнова начать:

Магдалина

Меж нами – десять заповедей:Жар десяти костров.Родная кровь отшатывает:Ты мне – чужая кровь.

Во времена евангельскиеБыла б одной из тех…(Чужая кровь – желаннейшаяИ чу́ждейшая из всех!)

К тебе б со всеми немощамиВлеклась, стлалась – светлаМасть! – очесами демонскимиТаясь, лила б масла́ —

И на ноги бы, и под ноги бы,И вовсе бы так, в пески…Страсть, по купцам распроданная,Расплёванная, – теки!

Пеною уст, и накипямиОчес, и по́том – всехНег… В волоса заматываюНоги твои, как в мех:

Некою тканью под ногиСтелюсь… Не тот ли (– та! —)Твари с кудрями огненнымиМолвивший: встань, сестра!

Побег

Под занавесом дождяОт глаз равнодушных кроясь,– О завтра мое! – тебяВыглядываю – как поезд

Выглядывает бомбистС еще-сотрясеньем взрываВ ушах… (Не одних убийствБежим, зарываясь в гриву

Дождя!)             – Не расправы страх,Не… – Но облака! но звоны!То Завтра на всех парахПроносится вдоль перрона

Пропавшего… Бог! Благой!Бог! И в дымовую опушь —Как о́б стену… (Под ногойПодножка – или ни ног уж,

Ни рук?) Верстовая снастьСтолба… Фонари из бреда…– О, нет, не любовь, не страсть,Ты – поезд, которым еду

В Бессмертье…

Брожу – не дом же плотничать,Расположась на росстани!Так, вопреки полотнищамПространств, треклятым простыням

Разлук, с минутным баловнемКрадясь ночными тайнами,Тебя под всеми ржавымиФонарными кронштейнами —

Краем плаща… За стойками —Краем стекла… (Хоть краешкомСтекла!) Мертвец настойчивый,В очах – зачем качаешься?

По набережным – клятв озноб,По за́городам – рифм обвал.Сжимают ли – «я б жарче сгреб»,Внимают ли – «я б чище внял».

Всё ты один: во всех местах,Во всех мастях, на всех мостах.Так неживые дети мстят:Разбейся, льстят, развейся, льстят.

…Такая власть над сбивчивымЧислом – у лиры любящей,Что на тебя, небывший мой,Оглядываюсь – в будущее!

Письмо 21

<май 1924 г.>

Цветаева – Пастернаку

Когда я думаю во времени, все исчез<ает>, все сразу невозможно, магия срока. А так – где-то (без где), когда-то (без когда) – о, все будет, сбудется.

Терпение. Не томлюсь, не жду.

Письмо 22

<май 1924 г.>

Цветаева – Пастернаку

Высшая нереальность <вариант: ирреальность>.

Вы единственный, за кого бы я умерла без велик<ого> сознания жертвы, чью жизнь предпочла бы своей не как мне ценнейшую, а ценнейшую моей <вариант: своей>.

Письмо 23

14 июня 1924 г.

Пастернак – Цветаевой

Марина, золотой мой друг, изумительное, сверхъестественно родное предназначенье, утренняя дымящаяся моя душа, Марина, моя мученица, моя жалость, Марина. Отчего не у Вас еще эти имена с рассказом об оставшихся, дышащих тем же, что и они! Как они ненавидят бумагу! Стоит одному из них, точно по недосмотру рассвета, слететь и лечь на страницу, как тотчас же просыпается страшная сволочь, – письмо. Оно ничего не видит и не знает, у него свое возбужденье, оно сыплет своими запятыми. Только отвернулся, глядишь, а уж оно и любит, любит – а я не хочу чтобы письма любили Вас. Вы не поверите, сколько я их написал и уничтожил! Их было больше десятка. Но это, последнее, я отошлю и в том случае, если засамовольничает и оно. Пока же это еще мой голос. – За что я ненавижу их? Ах, Марина, они невнимательны к главному. Того, что утомляет, утомительной долготы любованья, поляризации чувств они не передают. А это самое поразительное. Сквозь обиход пропускается ток, словно как сквозь воду. И все поляризуется. На улице, смеясь, разговариваешь со знакомыми. Вдруг содрогаешься, такою отталкивающей силой ни с того ни с сего наделяются их слова. И вдруг чувствуешь, что это действуют не они, что они поляризованы, что их перевели в этот полюс. Они – не она, вот в чем вся их сила. И какая! И когда сжимается сердце, – о эта сжатость сердца, Марина! Какой удивительный след неземного прикосновенья в этом ощущеньи! И насколько наша <подчеркнуто трижды> она, эта сжатость, – ведь она насквозь стилистическая. Как мы ее понимаем! Это – электричество, как основной стиль вселенной, стиль творенья на минуту проносится перед человеческой душой, готовый ее принять в свою волну, зарядить Богом, ассимилировать, уподобить. И вот она, заряженная им с самого рождения, и нейтрализующаяся почти всегда в отрочестве, и только в редких случаях большого дара (таланта) еще сохраняющаяся в зрелости, но и то действующая с перерывами, и часто по инерции, перебиваемая реторическим треском самостоятельных маховых движений (неутомляющих мыслей, порывов, любящих писем, вторичных поз), вот она заряжается вновь, насвежо, и опять мир превращается в поляризованную баню, где на одном конце – питающий приток безразлично многочисленных времен и мест, восходящих и заходящих солнц, воспоминаний и полаганий, – на другом – бесконечно малая, как оттиск пальца в сердце, когда оно покалывает, щемящая прелесть искры, ушедшей в воду и фасцинирующей ее со дна. Ее волненье удивительно своей неуловимостью. Оно производит работу, перед которой скаканье морских бурь смешно и ничтожно. При взгляде же на ее поверхность ничего не увидать, тихая, ровная гладь. Но она растворяет миры, как в детстве, она стаскивает их в себя, воспаляет вниманьем, разлагает, проясняет. Она подчиняет сердечной сжатости все разнесенное и раздутое человечеством, смывает слова, слои посредственные, искажающие. Она впитывает только чистую природу и, проволакивая по своему дну все воспринятое, относит восстановленное вещество к точке своего поклоненья. Вот этих неподвижных бурь письма не передают! О если бы по их страницам проволакивался хотя бы тот песок, который тащит по дну души это теченье. О как чудно было бы! Как много сказали бы Вам царапины, и борозды, и линии осадка. Движенье и содержанье чувства должны Вас интересовать. Что дива в одном его факте?