Читаем без скачивания Старомодная история - Магда Сабо

— Верь мне, дружище, — снова заговорил Шандор, — эта девушка всерьез вскружила мне голову.

— Я тебе сказал, что меня это мало интересует. И вообще мне наскучили твои дурацкие любовные излияния. Если ты ее любишь, так говори об этом ей, а не мне… Кстати сказать, будь я девушкой, я бы на тебя и не взглянул, — раздраженно отвечает Бела.

— Почему же не взглянул бы, хотелось бы мне знать? Разве я так безобразен? — спрашивает Шандор.

— Не в этом дело. Мне все равно, красив ты или у тебя на лице черти горох молотили; я не внешность имею в виду, а сердце и то, что в нем таится. Прости меня, мой друг, за откровенность, но ты легкомыслен и непостоянен, как мотылек, что стремится выпить сладкий нектар из каждого раскрывшегося бутона.

Матушка моя ненавидела своих родителей. Само это слово, «ненависть», мы никогда от нее не слышали, и нам самим пришлось догадываться, что скрывают ее странные, неопределенные высказывания вроде: «Я и не знала их почти…» (Возможно ль такое? Отец ее умер, когда у нее уже был первый ребенок, с матерью ее я и сама встретилась однажды, хотя, открыв дверь, конечно, и понятия не имела, кто эта ужасная старуха, что появилась на пороге и, увидев меня, с улыбкой, внезапно засиявшей на одутловатом, обрюзгшем лице, воскликнула: «Да ведь ты, наверное, дочь Ленке, Магдушка!») Или: «Отец не любил нас…» Мы много ломали голову над этими ни с чем не сообразными откровениями, силясь понять, что же, собственно говоря, произошло в доме Яблонцаи. Бывает, конечно, что мать столь равнодушна к своим дочерям, что становится для них едва ли не чужой; что отец не любит своих детей, это тоже, в общем, возможно, хотя кажется маловероятным, тем более что дочери Юниора в этом смысле придерживались разного мнения. Например, когда умерла Пирошка — тетя Пеликан — и семья разбиралась в ее бумагах, то обнаружилось, что она до конца жизни хранила все написанное Кальманом Яблонцаи; значит, что-то все-таки связывало ее с этим загадочным человеком, раз не выбросила она в мусор то, что старшая ее сестра, Ленке, без раздумий, не читая, швырнула бы в печь! А младшая моя тетка, Ирен, встречаясь с матушкой, так произносила свой стереотипный вопрос: «Ты выслала деньги бедной маме, Ленке?» — что в голосе ее слышалось искреннее сочувствие, а не просто дежурное любопытство. Когда литературное наследие Кальмана Яблонцаи после смерти тети Пирошки попало ко мне и я прочитала его, покойник перестал быть для меня загадкой. Лишь ради полноты картины расспрашивала я родственников, объезжала места, где жили когда-то семьи Гачари и Яблонцаи: собственно говоря, уже из бумаг Юниора мне стало абсолютно ясно, что матушка была не права и что не родители относились к ней равнодушно, не интересовались ее судьбой, не желали ее видеть, а она сама испытывала к ним неприязнь и отвращение, лишь не смела в этом себе признаться, — ведь даже в наши дни не у всякого повернется язык так просто взять и заявить: мол, я ненавижу мать с отцом, — а что говорить о временах, когда Ленке Яблонцаи была ребенком и когда в самых различных сферах жизни не могло быть предметом разговора многое такое, о чем теперь можно говорить совершенно спокойно. Грустно мне становилось, когда я думала о том, что все это — вот и гадай теперь, что «все это», о чем, пока я была ребенком, вокруг помалкивали, — приходит мне в голову лишь сейчас, когда матушки нет уже в живых. Грустно, ибо, если б Ленке Яблонцаи прочла оставшиеся от ее отца бумаги, она бы нашла то доказательство, которого никогда не искала, но которое повернуло бы в другом направлении всю ее жизнь; если б она нашла это доказательство, то по-иному стала бы относиться и к своей матери, которую считала главной причиной всех своих неудач — прежде всего того, что ей не дано было стать женой великолепного Йожефа, — и которой, предъявляя в ее адрес такие обвинения, никогда не оставляла возможности оправдаться.

Мы, внуки, узнавали про нашего деда вещи самые неожиданные.

Главным источником информации о нем была матушка, которая, если случалась хоть малейшая возможность, вообще предпочитала не говорить об отце. В детстве еще, когда мы ходили с нею на кладбище, я заметила: она никогда не забывает поцеловать крест на могиле Марии Риккль, погладить гранитный камень с именами Кальмана-Сениора и Имре-Богохульника, но не было случая, чтобы она коснулась позолоченной надписи: «Кальман Яблонцаи-младший». Когда бы ни заходила речь о ее отце, матушка старалась переменить тему разговора; если же ей это не удавалось, то я и ребенком чувствовала, как путано и противоречиво то, что она о нем говорит. По ее словам, дед женился рано и необдуманно, что он играл в карты, бывал на скачках, транжирил деньги как только можно, а вообще она его почти не видела. О нем она знает лишь, что он учился за границей, был инженером-землеустроителем, как Кальман-Сениор, какое-то время работал в Пеште, на заводе Ганза, и был очень беден, а иногда еще занимался хозяйством в поместье и заведовал купальней. Если добавить к этому слышанное от тети Пирошки — что дед мой был «хорош гусь», — то стоит ли удивляться сложившемуся в моем сознании образу Кальмана-Юниора, который был не слишком привлекательным. Позже, взрослея, я начала задумываться над противоречивостью его биографии. Если он учился за границей и потом служил у Ганца, то почему служил не инженером, а писарем? Ну а если был писарем, то при чем тут поместье? А если он был помещиком, так почему в метрике матушки, в графе «профессия отца», стоит «рантье»? Если ж он был рантье, то как со всем этим сочетается еще и купальня? Незадолго до своей смерти матушка, сама уже к тому времени перешагнув за восемьдесят, однажды без всякой видимой причины вдруг загрустила и, глядя в свою чашку с кофе, сказала, что нынче ей часто вспоминается Юниор и что, наверное, ей надо было бы быть покладистей, не такой колючей: ведь как-никак он ей отец. «Какой же он тебе отец? — вскипела я. — Ты ведь говорила, он тебя без единого слова отдал, когда бабушка твоя решила забрать тебя к себе. Хорош отец — безответственный, никудышный человек». — «Бог знает… — задумалась матушка. — Я теперь уж не уверена в этом. Может, я ошибалась». — «Ошибалась? — большими глазами смотрела я на нее. — Сколько я себя помню, ты слова доброго о нем не сказала! Так что же теперь с тобой случилось? От него собственная мать отреклась, таким он был никчемным». Мне тогда удалось выбить у нее из головы неведомо откуда возникшие угрызения совести, матушка замолчала, и больше мы никогда не говорили о дедушке.

Представление о Кальмане Яблонцаи как об исчадии ада было настолько абсолютным, что мне, наверное, давно следовало бы отнестись к нему с подозрением: в жизни ведь абсолютных злодеев не бывает. Однажды, еще будучи совсем юной, я позволила себе высказать какое-то непочтительное замечание в адрес семьи Яблонцаи — и тут Гизелла, третья парка, которая как раз сидела у нас, вдруг набросилась на меня, словно тигрица. «Что ты о нас знаешь, — крикнула она дрожащим от волнения голосом, — что ты о нас знаешь, паршивая Сабо?» Сцена была грандиозная, мы обе не привыкли лезть за словом в карман; в конце концов младшая сестра дедушки покинула поле боя, где на заднем плане, словно в укрытии, ехидно посмеивался Элек Сабо, матушка же металась между воюющими сторонами, будто отчаявшийся парламентер. Обернувшись на пороге, Гизелла, как последнюю гранату, еще швырнула в нас фразу: «Вот когда ты будешь такой же доброй, такой же остроумной, такой же талантливой, несмотря на то, что жизнь тянет вниз, не дает раскрыть крылья, тогда я соглашусь с тобой разговаривать!» — и черная, как ворон, понеслась по улице Хуняди. Матушка сидела мрачная, я же торжествовала. «Ты не права», — сказала матушка. «Я от тебя знаю, что это был за тип!» — ответила я ей. «Ничего ты не знаешь, — с несчастным видом сказала она. — Я и сама теперь сомневаюсь, знаю ли я о них что-нибудь. Лучше бы я тебе о них не рассказывала. Может быть, я ошибалась. Гизи сестра была отцу, она его лучше знала, чем я, и раньше. Я что — я ребенком была, издерганным, нервным. Гизи легче было судить о нем, и Гизи его обожала». — «Обожала!.. — накинулась я теперь уже на нее. — Да разве можно было обожать твоего отца? Разве не ты мне рассказывала, как слушала его хрипение, когда он умирал, и думала: хоть бы скорее все кончилось, чтоб не слышать этих ужасных звуков, тебе все равно никакой разницы, жив он или нет, для тебя он всегда был мертвым». Матушка только смотрела на меня, и во взгляде ее была мольба, чтобы я замолчала, не ворошила прошлое; а я с жестоким наслаждением юности продолжала растравлять ее раны: «Ведь это твои слова, что его нельзя было любить, а если Гизи все ж любила его, то говорит это потому только, чтобы досадить нам». — «Нет, в самом деле, — почти шептала матушка, — все его сестры без памяти его любили, я помню. А Гизи больше всех. Она его обожала. Гизи была Мелинда». — «Что еще за Мелинда?» — удивилась я. «Ну, Мелинда… В том доме У каждого было какое-нибудь прозвище; ты вот свою манию давать всем прозвища тоже от деда унаследовала. Гизи была Мелиндой. У деда было много всяких прозвищ, я их, правда, не помню. Помню только, что Гизи звали Мелиндой». — «Мелиндой? — в растерянности смотрела я на нее. — Почему Мелиндой?» — «У них одна песня была, — убитым голосом тихо говорила матушка, и этот грустный голос настолько противоречил ее словам, что он и до сих пор звучит у меня в ушах. — Гизи танцевала на столе, среди стаканов, а дед твой хлопал в ладоши и пел: „Как же ты, Мелинда, шлюхой стала? Иль тебе чего-то в жизни не хватало?"» — «Что-то?» — отец даже нагнулся вперед, не веря своим ушам. «Ну да», — еле слышно отвечала матушка. Элек Сабо хлопал себя руками по коленям, давясь от хохота; еще бы: кто хоть раз видел третью парку, одетую в неизменный черный балахон, с облезлой птичьей головой на причудливой старомодной шляпе, напоминающей головной убор королевы Зиты, вечно с какими-то таинственными предметами в вязаной нитяной сумке, — кто хоть раз в жизни видел Гизеллу Яблонцаи, у того в связи с ней могли возникнуть любые ассоциации, кроме этой вот: шлюха. «Ну, ну, а она что? — еле выговаривал сквозь смех отец. — Вот скандал-то был, наверно? Продолжайте же». — «Не надо было бы мне этого рассказывать, — потерянно отвечала матушка. — Вам все только смех… Гизи тогда пела в ответ: «Потому я, люди, шлюхой стала, что мне чего-то сильно не хватало». И не над чем тут смеяться». Отец хохотал так, что ему чуть плохо не стало, я же помрачнела: части мозаики вдруг перестали складываться в целостный образ, что-то нарушало картину. Облик третьей парки вдруг изменился — изменился за какой-то миг, — я тут же стала подозревать, что у нее была какая-то скрытая сексуальная жизнь. Сколько, должно быть, знали друг про друга брат и сестра, если у них в ходу были такие песни; ведь тогда и третья парка, видно, была та еще пройдоха, не только мои дед с бабкой. «Господь с тобой, — прервала матушка мои рассуждения, — просто ужасно, что ты не можешь этого понять. Они же играли. У тебя эта любовь к игре тоже от деда. Если бы Гизи в самом деле стала шлюхой, дед твой ее просто убил бы». «Хорош гусь»… Картежник… Любитель скачек… Землеустроитель… Писарь… Помещик… Директор купальни… Игрок… Рантье… Блюститель нравов… Детей своих не любил, а сестер, как видно, любил, и даже очень… Правда, это сути не меняло: он отказался от собственной семьи, дочь его, мою матушку, просто забрали у него, словно ненужного щенка… Бессердечный человек… «Кто? Кальман Яблонцаи? — взглянула на меня самая младшая моя тетка, та самая, которая не носила фамилию Яблонцаи. — Это ты о моем отце? Да в целом свете не было человека отзывчивее, сердечнее, добрее, чем он». Со слезами на глазах она говорила и говорила не в силах остановиться про моего деда, который был таким… таким… словом, каким представляешь в детстве доброго боженьку: всесильным, добрым, щедрым, умным, единственным, незабываемым. «О, если б отец не умер таким молодым, если б он жил сейчас!» — моя незаконная тетя плакала от души, самозабвенно, а когда подняла мокрое лицо, у меня сердце сжалось: так походила она на матушку.