Читаем без скачивания Прекрасные деньки - Франц Иннерхофер

В своих старых выходных полуботинках на босу ногу хозяин шагал нарочито легко, казалось, что, подвернув штанины, он всем в укор выплясывает перед каждым сараем деревенский танец. Стоя у изгороди, за которой Лоферер с Гуфтом метали последние охапки на воз, предназначенный для двора, хозяин кричал им, чтобы управлялись побыстрее:

— Кончай! Кончай! Хозяйка ругается, сколько ждать можно! — И в ответ на противный хохот Лотты: — Ну, Лоттка-молодка, спляшем, что ли! — А когда из недр сарая появился Конрад с налипшими на потном лице травинками, хозяин начал подбивать его спеть тирольскую песенку для Лотты, тогда она, как пить дать, потеряет голову по пути домой.

Хозяйка вернулась с заутрени и разбудила Холля. Ему с Марией поручалось еще до выхода в церковь отнести кедровый стол к кресту на выгоне. Но не по улице, а низом, через приусадебный выпас. Это стол освященный, мимо Лехнеров его нести нельзя. Они погрузили стол на молочную тележку, а сверху положили платки, освященные свечи, распятие на подставке, обтянутую бархатом скамеечку с подушкой из конского волоса, кицбюлерскую цветочную вазу и самые красивые цветы из садика, которые хозяйка собирала во время погрузки. Розе надлежало перехитрить Морица с умыванием, как только тот выгонит коров и вернется. Да чтобы прямо сейчас приготовила чан с теплой водой, мыло, щетку и полотенце, а то еще, чего доброго, улизнет в последнюю минуту. Он ведь из чана выпрыгнуть может, с него станется. Его одежонку хозяйка уже уложила в узел и припрятала в сундуке Фельбертальца. Заманить его в прачечную легче всего так: пусть внесет вместе с ним пустую печурку и тут же запрет дверь, а ключ спрячет у себя, а когда начнет раздевать, первым делом надо забрать у него штаны и сапоги, потом пиджак, рубашку и шляпу. Самое главное вытащить ремень, тогда штаны сами сползут.

Холль тянул, Мария толкала, а хозяйка шла позади. На выгоне тележку надо было спрятать в траве. Хозяйка задержалась, чтобы вместе с мельничихой соорудить алтарь.

Когда Холль с Марией вошли в кухню, Мориц, уже вымытый и переодетый, сидел на своем обычном месте, на столе — полная до краев миска с молочной тюрей. Мария то и дело придвигала миску ему под нос, а он упорно отодвигал. Это продолжалось до тех пор, пока хозяин не отложил бритву и не дал ему понять, что тот должен выпить молоко. Суетливое поведение хозяина напомнило вдруг Холлю о первом послепасхальном воскресенье, и рядом с хозяином, вернувшимся к зеркалу и продолжавшим бритье, возник в воображении тот же самый человек, швырнувший на пол «Рупертиботе», и Холль снова слышал крик: "Я тебе дам, не исповедоваться!" — и видел надвигающуюся на него фигуру. Роза подмигнула ему и Марии. Во дворе, за уборной, он потом узнал от Розы о том, что хозяин страшно орал на Найзера. Только она раздела Морица, как в доме поднялся крик. Сперва она подумала, что это он, Холль, что-нибудь напортачил с перевозкой стола. Не выпуская из рук одежонку Морица, она тут же побежала к черному ходу и в щелку углядела, как из комнаты выходил Найзер, а за ним — хозяин. Хозяин будто бы гаркнул Найзеру, и не раз: "Марш наверх! Ты у меня из дома не выйдешь! Мигом наверх!" Но Найзер выскочил из дома, хозяин — следом. Потом она из-за куста бузины видела, как Найзер подошел к углу конюшни. А хозяин все орал ему вслед, что нести флаг всегда было делом тех, кто сено метал, и вернулся домой. Потом она вымыла Морица, а когда снова пришла на кухню, хозяин возился с водой для бритья и ни на что больше не обращал внимания.

— А остальные? Где же остальные-то были? — спросил Холль.

— Остальные из дома уже ушли.

"Стало быть, Найзер не понесет флаг", — подумал Холль и побежал наверх переодеваться. Он и радовался, и огорчался, поскольку ему было ясно, что флаг понесет Лоферер, либо Гуфт, и вряд ли случится что-нибудь забавное. Оставалась одна надежда, что Лехнер перед самым носом марширующих святош заколотит ворота на своем выпасе, но на сей раз там стояла на боевом посту Штраусиха.

Когда вместе с хозяином, Морицем, Розой, Марией и братьями он вышел из дома, на небе не было ни облачка. А в воображении рисовалась гроза, стремительно надвигавшаяся со стороны Тауэрнского перевала на Зоннберг и как раз вовремя разразившаяся ливнем над всей округой от лехнеровского выпаса и усадьбы 48 до Мертвого луга, и тогда из-за разбушевавшегося ручья процессия раз и навсегда оборвется прямо посреди Мельникова моста. И еще видел он в мечтах снесенный водой мост, но снесенный так, чтобы в бурлящем потоке оказался только господин Бруннер со своими причиндалами, но не знаменосцы и чтобы Бруннера с его барахлом вынесло аж в Зальцах. Но уже на Ведьмином мосту, где хозяин решил остановиться и полюбоваться ручьем, все мечтания Холля о бурном дрейфе Бруннера мигом рассеялись. Холль понял, что этого, к сожалению, не случится. И его вдруг слегка кольнула мысль о том, какие оценки выставит ему учитель Шатц по поведению и прилежанию.

Уже один запах, церковный запах, который не спутаешь ни с каким другим, внушал Холлю отвращение. Он сидел, втиснутый в ряд других школьников, и ему казалось, что он попал в ящик старого комода, от одежды вокруг несло именно залежалыми в комоде вещами, а воздух был неподвижен и сперт. Прямо перед собой Холль видел боковой алтарь с чередой святых ликов, к которым он не желал привыкать, ибо они ничего не говорили ему. Чтобы убить время, он вновь принялся читать изречение на арочном своде боковых алтарей: ORA ET LABОRA[4] — и разглядывал нарисованного рядом крестьянина со своей скотиной. Изречение было ему непонятно, а картина казалась чудноватой. Крестьянин занят севом, а возле — глядящие в пространство коровы (таких разводят в Пинцгау) и грузные кобылы норийской породы. На всем поле не видать ни батрака, ни батрачки. Подобные изображения видел он на флагах деревенских богатеев во время процессий, но во всем Божием храме не было ни одного изображения батраков или работников. На глаза попадались всевозможные гады. Напротив, где сидели девчонки, изваяние Богоматери неизменно попирало какого-то молоденького дракончика. Что-то напоминающее рабочий люд увидел он только на так называемых картинах Крестного пути. Там было множество простых людей, во всяком случае такими они казались Холлю, но он зачастую слышал, как люди казывают их "сбродом убийц Христовых", однако это не мешало ему считать нарисованные фигуры именно простыми людьми. Они не внушали ему недобрых чувств, в конце концов, они ему ничего не сделали. Враги были среди тех, живых, что в церкви.

Сквозь разноцветные, превосходящие по размерам человеческие фигуры князей в высоких окнах лился тусклый свет и всегда навевал на него мысли о потерянном воскресном дне. Сам не зная почему, он все больше отдавался этим мыслям. Балдахин у самого алтаря раздражал его. А Бруннер! Отправить бы его босого и без всякого балдахина в луга к Маллинбаху и пусть бы годик повкалывал батраком на выпасе.

Бруннер в ярме батрака усадьбы 48 — такая картинка была ему милее, чем воображаемое плавание Бруннера по волнам стихии. Холль ведь слыхал, что в молодости Бруннер переодевался рабочим, чтобы незаметно затесаться к фабричным. Тогда уж Бруннер с полным правом мог бы по вечерам жаловаться хозяйке на свое тяжкое житье-бытье. Холль и работники терпеть не могли Бруннера уже потому, что тот вечно жаловался хозяйке, деньжат, дескать, маловато, а приходится кухарке платить, и еще за то, что хозяйка не упускала случая с упреком напомнить им, как обирают господина священника. После каждого визита Бруннера они неизменно слышали о нещадно обираемом священнике и о том, что пора бы людям прекратить поношения господина Бруннера. Священник, мол, добрый. Он позволяет объедать себя. Ушлости ему не хватает.

Со второй части мессы и у Холля не выходили из головы эти стоны. Потом он стал немного опасаться, как бы на обратном пути не заставили его переться с крестом впереди шествия. Все что угодно, только не маячить впереди, говорил он себе, только не рядиться в хламиду причетника и не переться с крестом. Однако, к его облегчению, на эту роль нашелся один деревенский оболтус, как по обыкновению называл местных ребят хозяин. Еще четыре оболтуса подставили свои плечи под носилки с балдахином. Видимо обсуждая с господином Бруннером всю предстоящую церемонию, хозяин обещал ему позаботиться о том, чтобы не было недостатка в оболтусах, которые могли бы сгодиться в балдахинщики.

А вот флаг усадьбы 48, почерневший сверху от частого соприкосновения с электропроводами, несли Лоферер и Гуфт. Даже Найзеру не под силу было бы нести его одному. Легкий порыв ветра — и такой человек, как Найзер, просто не устоял бы на ногах. Тут требовался подручный. Древко, подобно черенку вил, передавалось в руки того, кто привык метать сено, ибо это были всегда самые сильные руки. Из тех же соображений распределялись между людьми обязанности: кто с крестом, кто с балдахином, а кому нести статую Богоматери. Если тот, кому поручался флаг в начале процессии, по ошибке затесывался между балдахинщиками и несущими Богоматерь, его тут же ставили на место так, чтобы флаг и балдахин находились на безопасном удалении друг от друга, так как бывали несчастные случаи. Задолго до восстания крестьян и до того, как по воле одного из архиепископов началось изгнание сельских протестантов из долин в окрестностях Зальцбурга, люди уже знали, какие раны можно нанести острием флагштока. Поэтому взмыленному знаменосцу приходилось держаться на почтительном расстоянии от балдахина, подальше от человека, нареченного и наряженного священником, отстоять от них, так сказать, по крайней мере на длину копья. Кроме того всегда нужен был подручный, то есть, помимо дюжего батрака с флагом, еще один такой же крепкий, прежде всего чтобы не насмешить людей: случалось, что знаменосца заносило вдруг в какой-нибудь огород и он тут же становился посмешищем всей деревни и попадал в потешный карнавальный листок.