Читаем без скачивания Библейский контекст в русской литературе конца ХIХ – первой половины ХХ века - Игорь Сергеевич Урюпин

Остро ощущая таинственное «соучастие “с отцы и братии наши, други и сродники”» [56, V, 6], Алексей Арсеньев, с высоты прожитых лет окидывающий взором детство, отрочество и юность, размышляет о никогда не прерывающейся душевно-духовной связи человека со своей матерью, через благодатное лоно которой он вошел в этот мир и принял его «великое бремя». «Мать была для меня совсем особым существом среди всех прочих, нераздельным с моим собственным» [56, V, 12], – замечает герой, – «с матерью связана самая горькая любовь моей жизни» [56, V, 12]. И потому, молясь за «упокой во дворех» «и в недрах Авраама» души матери, Арсеньев мысленно устремляется к «далекой родной земле», где «одинокая, навеки всем миром забытая» пребывает та, которую невозможно представить мертвой. «Ужели та, чей безглазый череп, чьи серые кости лежат где-то там, в кладбищенской роще захолустного русского города, на дне уже безымянной могилы, ужели это она, которая некогда качала меня на руках?» – вопрошает лирический герой И. А. Бунина, и ему на ум приходят загадочные слова: «Пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших» [56, V, 12]. Так говорит Господь в Книге пророка Исаии: «Мои мысли – не ваши мысли, ни ваши пути – пути Мои <…> Но как небо выше земли, так пути Мои выше путей ваших, и мысли Мои выше мыслей ваших» (Ис. 55, 8–9). Не способный вместить всю неизреченную мудрость Творца человек до конца и не осознает своего призвания на земле, предуготованного ему свыше, ибо каждая человеческая жизнь нужна Богу для воплощения Его великого замысла: «Как дождь и снег нисходит с неба и туда не возвращается, но напояет землю и делает ее способною рождать и произращать, чтобы она давала семя тому, кто сеет, и хлеб тому, кто ест, – так и слово Мое, которое исходит из уст Моих, – оно не возвращается ко Мне тщетным, но исполняет то, что Мне угодно, и совершает то, для чего Я послал его» (Ис. 55, 10–11).

Так в романе через проекцию ветхозаветного текста автор выражает собственное понимание сущности человеческого бытия, «возвращающего» Богу после своего земного существования приумноженный в жизни божественный дар, с которым каждый человек и входит в свою вечную обитель, в «недра Авраама». Отсюда та удивительная жажда жизни, ее полноты и бесконечности, которая заставляет Арсеньева не бояться смерти и в то же время остро чувствовать ее неизбежность («Не рождаемся ли мы с чувством смерти?» [56, V, 5]). При этом, по замечанию Ю. В. Мальцева, И. А. Бунин последовательно «устраняет все пугающее в описаниях смерти», «убирает такие эпитеты как “страшный”, “зловещий” и т. п. – в отношении сопутствующих смерти деталей» [148, 311], ибо смерть воспринимается героем как переход к новой жизни. Об этом же в своей богословской диссертации «Учение Ветхого Завета о бессмертии души и загробной жизни» писал известный отечественный библеист П. А. Юнгеров в конце ХIХ века: «Мы только можем заключить, что, по учению Исаии пророка, за гробом не будет безразлично-сонного состояния, а будет некоторая жизнь, сходная с настоящей жизнью» [251, 106]. Учение о бессмертии души пророка Исайи оказалось для И. А. Бунина весьма созвучно его антропологическим и онтологическим воззрениям, нашедшим художественное воплощение в романе «Жизнь Арсеньева».

Соприкосновение героя со смертью, а через нее с Вечностью неизменно вызывает у автора ветхозаветные ассоциации. Однако бунинская ветхозаветность укоренена не в иудаистической, а в христианской традиции, сквозь призму которой воспринимает писатель человеческую жизнь и сопровождающие ее от рождения до смерти религиозные обряды и таинства. Православная религиозность Арсеньева, в которой усомнился М. М. Дунаев («герой Бунина несет в себе зачаток основанной на раздробленном сознании веры внехристианской» [83, V, 522]), окрашена не светлым – новозаветным – утверждающим радость бытия чувством, а мрачным – ветхозаветным, еще не озаренным христианской благодатью жизнеощущением. «Бунин признается: для него даже переживание Пасхи, то есть события, которым попирается смерть и утверждается Воскресение в вечности и бессмертие, даже это светлое чувство несло в себе не чистую радость, но и печаль» [83, V, 519]. Отсюда, делает вывод М. М. Дунаев, «церковное, божественное» для Арсеньева всегда соединено с «чувством смерти, печали» [83, V, 519]. Именно поэтому в художественной структуре романа церковность зачастую ассоциируется с погребальным обрядом, в котором автобиографический герой И. А. Бунина по преимуществу улавливает ветхозаветные духовные импульсы, очень созвучные с восприятием христианства В. В. Розановым, замечавшим в своих комментариях к «Слову о праздниках ветхозаветных» Иоанна Златоуста, что Православная церковь уводит человека от «живой жизни», культивируя «свои “усекновения главы” и разные “успения”, – всё частицы гроба и гроба, всё слезы и слезы» [198, 502].

Потрясшая Арсеньева смерть Писарева, мужа сестры, навсегда запомнилась герою чтением над покойником Псалтыри. И с тех пор Псалтирь, ярчайшая поэтическая часть Библии – «книга хвалений», которой, по замечанию архимандрита Никифора, люди всегда «воодушевляли себя в подвигах благочестия», «услаждали тяжелые дни гонений и возбуждали себя к мужественному перенесению страданий», воспринимали «приятным отдохновением во время различных трудов и занятий, и назидательным развлечением во время отдыха» [31, 584], – вызывала у бунинского героя вместо радости чувство скорби. «Господь царствует, он облечен величием, облечен господь могуществом, – негромко, деревянно и поспешно говорил за дверью дьячок. – Возвышают реки, господи, возвышают реки голос свой, возвышают реки волны свои… В начале ты основал землю и небеса – дело рук твоих… Они погибнут, а ты пребудешь, и все они, как риза, обветшают, и, как одежду, ты переменишь их… Да будет господу слава вовеки, да веселится господь о делах своих!» [56, V, 95]. И. А. Бунин почти дословно цитирует Священное Писание, контаминируя при этом отдельные стихи из 92, 101 и 103 псалмов в единый текст: «Господь царствует; Он облечен величием, облечен Господь могуществом [и] препоясан: потому вселенная тверда, не подвигнется» (Пс. 92, 1). «Возвышают реки, Господи, возвышают реки голос свой, возвышают реки волны свои» (Пс. 92, 3). «В начале Ты, [Господи], основал землю, и небеса – дело Твоих рук; они погибнут, а Ты пребудешь; и все они, как риза, обветшают, и, как одежду, Ты переменишь их, и изменятся» (Пс. 101, 26–27). «Да будет Господу слава во веки; да веселится Господь о делах Своих!» (Пс. 103, 31).

К подобному приему введения в ткань художественного произведения ветхозаветного фрагмента И. А. Бунин прибегал и в «Окаянных днях», приводя слова пророка Иеремии, сокрушавшегося о падении Иерусалима под натиском войск вавилонского царя Навуходоносора, как некую духовно-историческую аналогию к нашествию на Москву большевиков. В романе «Жизнь Арсеньева» сопряжение библейских стихов концентрированно выражает идею бренности и ветхости человека, как и всего