Читаем без скачивания Французова бухта - Дафна дю Морье

«Мы оба стремимся отгородиться от мира. Это связывает нас», — думала Дона. Ей вспомнилась их первая встреча, ужин в Навроне… За размышлениями Дона не заметила, как он начал вытаскивать свою лесу. Очнувшись, она мигом позабыла обо всем, подалась вперед и прижалась к его плечу, возбужденно вскрикнув:

— У вас клюнуло?

— Да, — улыбнулся он. — Хотите вытянуть?

— Это было бы нечестно, рыба-то ваша.

Но он уже вкладывал лесу ей в руки. Дона подвела сопротивляющуюся рыбу к борту лодки и осторожно вытащила ее. Рыба билась, подпрыгивала и извивалась. Дона бросилась рядом на колени и попыталась выдернуть крючок.

— О бедная рыбка, она умирает! — запричитала Дона. — Как она мучается. Что мне делать? — с мольбой в глазах она обернулась к Французу. Он встал на колени, отнял у Доны рыбу, резким движением высвободил крючок и, вставив ей в рот палец, свернул голову. Рыба дернулась пару раз и замерла.

— Вы убили ее! — прошептала Дона.

— Ну да, а вы, собственно говоря, чего ждали?

Дона внутренне съежилась. Когда возбуждение немного спало, она вдруг почувствовала, как близко друг к другу они оказались — их плечи почти соприкасались. Француз погрузился в молчание, и на лице его мелькнула уже знакомая ей затаенная улыбка. Внезапно Дону опалил жар. Ей захотелось придвинуться к нему еще ближе, ощутить на своих губах его губы, почувствовать за спиной кольцо его сомкнувшихся рук. Медленно она отвела взгляд в сторону, на простор реки, не в силах совладать со снедающим душу беспокойным томлением, страшась, что может выдать себя. А что, если он успел прочесть откровенный призыв в ее глазах и теперь презирает ее, как Гарри и Рокингэм презирали тех женщин в «Лебеде». Дона принялась деловито похлопывать себя по локонам, чтобы привести их в порядок, пригладила платье, словно ища успокоения в простых механических движениях. Это давало ей возможность выиграть время. Наконец, обретя в душе подобие равновесия, она рискнула обернуться через плечо. Оказалось, он уже смотал рыболовное снаряжение и взялся за весла.

— Проголодались? — весело спросил он.

— Да, — неуверенным, будто не своим голосом ответила Дона.

— Тогда пора развести костер и заняться ужином.

Солнце почти зашло, золотые блики исчезли, небо побледнело, став нежным и загадочным, по воде, казавшейся темнее обыкновенного, скользили тени. К воздуху примешивался запах мха, свежей лесной зелени и особый горьковатый привкус колокольчиков. Стремительное течение помогло направить лодку в узкую протоку. Дона свернулась клубком, поджав под себя ноги и обхватив руками колени. Один раз на стремнине Француз приостановился, прислушиваясь. Дона тоже насторожилась, впер-вые услышав странный звук — низкий и грубый, завораживающий своим однообразием.

— Козодой, — шепнул Француз, скользнув по ней взглядом, но и этого мимолетного взгляда было достаточно, чтобы она поняла: он прочел ее зов и не проникся к ней презрением, потому что сам был охвачен той же страстью.

Играя в извечную игру между мужчиной и женщиной, они оттягивали время до той поры, пока не придет их миг, может быть — завтра, через неделю или… никогда. Француз приналег на весла, и они быстро достигли входа в бухту, где деревья плотно подступали к воде. Медленно продвигаясь вдоль берега, они миновали узкий канал и подошли к небольшому участку леса.

— Здесь? — бросил он и, получив согласие, загнал лодку в мягкую прибрежную грязь.

Выбравшись на берег, Француз подтянул лодку подальше от воды, достал нож и, опустившись на колени у самой воды, начал чистить рыбу, предложив Доне собрать хворост для костра.

Она отыскала под деревьями несколько сухих веток, разломала их через коленку, порвав и безнадежно испортив при этом платье. Да, посмотрели бы на все это лорд Годолфин и его супруга. Ну и вид был бы у них при этом. Английская леди, нарядившаяся как цыганка-кочевница, вдобавок предавшая свое отечество!

Дона уже уложила хворост для костра, когда появился Француз, неся очищенную рыбу. Он присел около хвороста, вынул припасенный трут и кремень и высек искры. Хворост еле занялся язычками пламени, затем разгорелся сильнее, наконец, пламя охватило тяжелые сучья, и они загорелись, весело потрескивая.

— Вы когда-нибудь готовили рыбу на костре, на открытом воздухе? — полюбопытствовал Француз. Дона отрицательно качнула головой. Тогда он расчистил место в золе, установил в центре плоский камень и на него положил рыбу. Вытерев нож о штаны, он пригнулся, обождал, когда рыба подрумянится, затем перевернул ее ножом.

В бухте было темнее, чем на открытой реке, от деревьев тянулись гигантские тени. В меркнущих небесах еще теплилось то особое, ни с чем не сравнимое сияние, которое бывает только в середине лета. Дона смотрела на его руки, ловко управлявшиеся с рыбой, сосредоточенное лицо, слегка нахмуренные брови… От костра донесся вкусный запах. Он снова перевернул рыбу, а когда счел, что она достаточно поджарилась, подцепил ее ножом и переложил — шипящую, пузырящуюся от жара — на широкий лист. Разрезав рыбу вдоль на две половины, одну половинку он придвинул Доне, одновременно вручив ей нож, другую взял руками и принялся за еду.

— Жаль, что у нас нечего выпить, — как-то само собой вылетело у Доны.

Он спустился к лодке и вернулся с длинной узкой бутылкой и стаканами.

— Я и забыл, что вы привыкли ужинать в «Лебеде».

Словно ошпаренная его словами, Дона оцепенела. Пока он наливал вино в стакан, она немного пришла в себя и глухо спросила:

— Что вы знаете о моих ужинах в «Лебеде»?

Он неторопливо облизал пальцы, налил немного вина в другой стакан — для себя, затем сказал:

— Леди Сент-Коламб имеет обыкновение проводить вечера бок о бок с городскими девками, а после, переодевшись в мужские штаны, гоняет верхом по улицам и большим дорогам, возвращаясь домой под утро, когда ночной сторож идет спать.

Дона сидела застывшая, зажав между ладонями стакан, устремив взгляд в глубину реки. В голове у нее стучало. Какой, должно быть, низменной, неразборчивой представляется она ему, не лучше тех женщин в тавернах. И как он может объяснить ее поведение сейчас, здесь, когда она сидит с ним наедине в лесу, глубоким вечером, скрестив ноги, точно цыганка? Не иначе как мимолетный эпизод в числе прочих. Конечно, он считает ее обыкновенной распутницей, женщиной, которая гоняется за острыми ощущениями и не имеет даже оправдания, как другие шлюхи, занимающиеся своим ремеслом из-за бедности. Его слова причинили ей нестерпимую боль. Свет померк, развеялось очарование. Ей захотелось домой, в Наврон, в свою комнату, захотелось прижать к себе Джеймса, уткнуться лицом в его пухлую гладенькую щечку и забыться…