Читаем без скачивания Последний идол (сборник) - Александр Звягинцев

Философские прозрения гения перевел на современный практический язык авторитетный сокамерник Юрий Арнольдович Блом. Это был аккуратный мужчина лет уже за пятьдесят, о котором говорили, что за ним большие люди стоят как на воле, так и в тюрьме. Так что в камере Блома никто не трогал, он считался чуть ли не на особом положении. Проходил он, как и Олег Александрович, по делу о спекуляции. Только занимался более прозаическими вещами — уже много лет скупал и перепродавал меха. Среди его клиенток было немало жен высокопоставленных чиновников, поэтому он мог судить о том, что творится наверху.

— Скоро уже все переиграют, дорогой мой, — негромко, но совершенно уверенно говорил Блом, сразу выделивший Олега Александровича из остальных обитателей камеры. — Нам надо только перетерпеть и дожить до новых времен, когда наши с вами грехи, именуемые сейчас спекуляцией, объявят почтенным занятием и этим будет заниматься полстраны.

— Вы что считаете, что они откажутся от социализма?

— А куда они денутся? Все идет к возврату к частной собственности, кооперативы только начало. Когда они начнут зарабатывать большие деньги, за ними побегут остальные. Зарабатывать захотят все. Государственные предприятия обрастут кооперативами, через которые будут сбывать все, что попадет под руку. А там частные предприятия, заводы, магазины…

— Неужели вы думаете…

— Да нечего думать, — усмехался Блом, — готовиться надо. Потому что впереди веселые времена. Вы себе представляете, что такое делить эту махину — государство российское? Тут такое начнется!.. Увидите, это будет новая гражданская война. Может быть, обойдется без фронтов и боевых действий, но воевать будут все. Все против всех.

— А кто не захочет воевать? Есть же такие люди…

— Есть. И их громадное большинство. Вот как раз их первыми обдерут как липку. Без всякой жалости. А они даже сопротивляться не будут, потому как не приучены и более законопослушны. Будут терпеть, просить о помощи, но кто на них обратит внимание, когда пойдет такая свалка! Погодите, еще чуть — и вы не узнаете эту страну. Потому что все будут решать деньги. Когда социализм отомрет, окажется, что у нас ничего нет — ни традиций, ни религии, ни нравов… Ничего! И останутся только деньги. И верить будут только в них. Причем как верить!

— Не может быть! Наши люди воспитаны совсем иначе, уже несколько поколений, — упрямился Олег Александрович. Верить в речи Блома ему не хотелось, но он чувствовал в них жуткую правду. — И потом исторически…

— Да бросьте вы, — отмахивался Блом. — Вот именно исторически! Вспомните, как Россия отмахнулась от царя, веры, отечества, и поперлась с восторгом за химерой какого-то там коммунизма и интернационала! А знаете почему? Потому что там мерещилась воля от всего — от государства, от долга, от необходимости служить! А тут соблазн еще страшнее — схвати свои деньги и делай, что хочешь. Схвати любой ценой! Ведь тут обращение к самым диким, самым низменным и самым примитивным чувствам. Они живут в каждом. Только государство, идеология не давали им вырваться наружу. А теперь придется выпустить все, весь пар, даже самый зловонный и ядовитый… Вам о себе надо думать, дорогой мой. Потому как в этих новых временах тяжко вам придется, если, конечно, вам удастся свои бесценные фигурки сохранить. Придут к вам…

— Кто?

— Ну, во-первых, те, кто вас сюда упек. Видимо, люди серьезные, с большими возможностями. Так просто они вас не оставят. Сейчас еще какой-то закон работает, а скоро такое начнется… Там закон будет один: видишь деньги — забери их любой ценой. А вы драться за свое добро не очень приспособлены, потому, как я вижу, человек вы глубоко советский, несмотря на свои миллионы.

Блом покровительственно улыбался, глаза его под кустистыми седыми бровями остро поблескивали.

Ночью уже, когда камера угомонилась, Олегу Александровичу пришла в голову мысль, что Блом затеял с ним разговор по душам не просто так. Человек он был тертый, много повидавший и никак не бескорыстный. А может, Блому поручено кем-то довести его, Олега Александровича, до понимания, что с коллекцией все равно придется расстаться? Сначала в изоляторе ему просто угрожали: будешь жаловаться на пропажи во время обыска, «пришьют» в тот же день, когда окажешься «на зоне». Его шесть раз переводили из камеры в камеру, и всякий раз в числе сокамерников оказывались люди, убеждавшие его, что надо признать свою вину и получить по минимуму, а иначе — хана… Да что там убеждавшие, несколько раз его довольно жестоко избили, приговаривая: «Сам знаешь за что, сука!» А теперь вот добрый дяденька Блом оказался рядом, и таскания из камеры в камеру прекратились, и угрозы тоже.

Олег Александрович незаметно для себя превращался в опытного заключенного, уже усвоившего тюремный закон: не верь — ибо все лгут, у всех свой отдельный интерес, не проси — все равно не дадут, а если дадут, то заломят такую цену, что потом костей не соберешь. Вот только насчет «не бойся» ничего не выходило. Олегу Александровичу было страшно, да что страшно — жутко. Особенно, после показательных избиений. Ему часто казалось, что он уже не выйдет из камеры никогда. Когда с тошнотворным страхом удавалось справиться и рассуждать более или менее трезво, он приходил к выводу, что об изъятии коллекции, которую провели с нарушением всех правил, пока лучше всего молчать, перестать упоминать их в жалобах и ходатайствах. Прежде всего, надо выбраться на волю, а там уже видно будет, как действовать, чтобы спасать изъятое. О том, как изымали коллекцию, что сохранилось, а что пропало, он и задуматься боялся — сразу ломило сердце.

Ничего не получалось придумать, и когда он начинал размышлять о том, кто же его мог так подставить. Все началось с этого вдруг сгинувшего Томулиса. Но ведь он встретился с ним совершенно случайно! В магазин он заглянул просто по пути, не мог же тот его ждать там специально? Что касается милиции и следователя, то в них он чувствовал скорее откровенную неприязнь к богатому человеку, каковым они его, судя по всему, считали… В общем, какие-то смутные подозрения были, но и только — на него вдруг словно надвинулась какая-то бесформенная темная масса, которая давила его, как каток, укладывающий асфальт. А как бороться с катком, с его громыхающими, медленно ворочающимися колесами? Можно только увернуться, выскочить, убраться с его пути и бежать как можно дальше.

Так он и пропадал, иногда ясно чувствуя, что сердце не выдержит, из тюрьмы ему уже не выбраться. Наверное, так и загнулся, сгинул бы там, все-таки два инфаркта не шутка, говорят, больше трех не бывает, если бы не Тамара…

Имя это ей удивительно шло. Иногда он даже называл ее про себя царица Тамара. Несмотря на молодость (младше него на девятнадцать лет), она была, пользуясь старинным выражением, степенна и всегда невозмутима. Все у нее было несколько крупновато — ладони, ноги, нос, тяжелые темные волосы, падающие на лоб. Крупновато, но не чрезмерно. И выражение лица — такое несколько отрешенное, будто то, что у нее внутри, гораздо интереснее и важнее того, что творится вокруг.

Впервые он увидел ее на той самой выставке, после которой американец предложил ему за коллекцию полтора миллиона долларов. Она была в черном, сидела в углу на низком диванчике, погруженная в свои мысли, не вступая ни с кем в разговоры, ради которых по большому счету все такие мероприятия и проводятся. Олег Александрович прошел несколько раз, подумав что-то вроде: любопытная женщина, но, похоже, что-то у нее случилось… Надо сказать, женщины его никогда особенно не интересовали. Не то, чтобы он их побаивался или стеснялся, просто не было сил заводить какие-то серьезные отношения. Так, были какие-то встречи, служебный романчик, ничем не закончившийся. Всегда останавливала чеховская едкая фраза: как представишь себе, что вот это лицо будет мелькать перед тобой с утра до вечера… И потом мысль, что надо привести в свою небольшую квартирку, где царила коллекция, постороннего человека, сразу действовала охлаждающе.

А тогда… Через пару дней после всех волнений с выставкой — привези, отвези, да так, чтобы ничего не повредить, да еще постоянные терзания, не случится ли чего ночью, когда в помещении никого нет, — у него подскочило давление, и он отправился в поликлинику. Дежурным терапевтом оказалась эта запомнившаяся женщина в черном, звали ее Тамара Сергеевна Левашова. И когда она слушала сердце, оно вдруг заколотилось не столько от недуга, сколько от непонятного волнения…

Все это время Олег Александрович сидел и думал, как сказать ей, что он видел ее на выставке, что она показалась ему грустной и печальной… Но она его опередила. И как бы ненароком заметила, что была на выставке, что никогда не думала, что инклюзы такое любопытное зрелище. Олег Александрович неожиданно для себя вдруг стал пылко — именно пылко — рассказывать, что инклюзы, образцы янтаря, внутри которых лепестки цветов, веточки деревьев, насекомые и пауки, некогда попавшие в жидкую клейкую смолу и навеки оставшиеся в ней, имеют большую ценность для науки. По ним можно воссоздать облик того таинственного леса, который рос миллионы лет назад, во времена динозавров!.. Инклюзы насекомых всегда стоили очень дорого. Известно, что еще в начале нашей эры финикийские купцы платили за такой экспонат 120 мечей и 60 кинжалов, а это была самая большая ценность в те времена… Сегодня такой янтарь стоит десятки тысяч долларов.