Читаем без скачивания Загадки истории России - Николай Непомнящий

Но тем не менее самозванка не была ни француженкой, ни немкой. Как ни странно (впрочем, что же здесь странного?), она более всего походила на нашу соотечественницу (по сумме этнопризнаков), а незнание ею русского языка вполне объяснимо — ведь, по ее словам, она выехала из России едва ли не в младенческом возрасте и до девяти лет жила в Киле. За это время поневоле растеряешь все знания о земле, на которой родился.

Не добившись никакой правды от самозванки, князь Голицын принялся за людей из ее свиты и прежде всего за Доманского. Поначалу его допросы обнадежили фельдмаршала — на одном из них Доманский недвусмысленно заявил, что его госпожа не раз называла себя дочерью императрицы Елизаветы Петровны. Это уже была весомая улика, однако на последующих допросах Доманский полностью отказался от своих прежних показаний. Совершенно непонятна логика его поступков; она тем более необъяснима, если вспомнить, в каких отношениях состояли когда-то теперешние узники. Доманский не раз заявлял, что любит самозванку, однако это не помешало ему признаться в том, что она при нем называла себя наследницей русского престола. Зачем Доманский это сделал, если прекрасно знал: его поступок льет воду на мельницу врагов его возлюбленной? Неужели сначала он не понимал пагубы своего признания, а поняв, отказался от него? Тогда это не делает чести его уму, хотя раньше никто не мог назвать Доманского глупцом. Словом, загадка.

Чтобы вернуть Доманского к первому признанию, ему сделали очную ставку с самозванкой… Обращаясь к ней, он умолял ее подтвердить то, что она когда-то говорила ему, но узница окатила бывшего любовника холодной волной презрения. Никогда, заявила она, я не произносила тех слов, какие приписывает мне сей человек. У шляхтича Доманского, вероятно, помутился рассудок.

А между тем здоровье заключенной продолжало расстраиваться, и князь Голицын известил о том Екатерину И. В ответ императрица через генерал-прокурора Александра Вяземского уведомила Голицына: «Удостоверьтесь в том, действительно ли арестантка опасно больна. В случае видимой опасности узнайте, к какому исповеданию она принадлежит, и убедите ее в необходимости причастия перед смертью. Если она потребует священника, пошлите к ней духовника, которому дать наказ, чтобы он довел ее увещеваниями до раскрытия истины; о последующем же немедленно донести с курьером».

В этом повелении — вся Екатерина. Жажда власти в ней и желание всеми силами сохранить ее так сильны, что она требует вырвать признание у своей соперницы в момент ее предсмертной исповеди, тайна которой, как известно, священна. Но что до этой тайны государям! Что до ней Екатерине, если от ее имени дается строжайший наказ: «Священнику предварительно, под страхом смертной казни (!), приказать хранить молчание о всем, что он услышит, увидит или узнает».

Но до агонии было еще далеко, кончался лишь июль, а потому императрица предприняла новые попытки выведать замыслы самозванки. Несмотря на то, что Доманский отказался от своих первоначальных показаний, Екатерина была уверена: шляхтич посвящен в тайну самозванки и нужно посулить ему нечто такое, что вынудило бы его к откровенности. И это «нечто», как думала императрица, у нее имелось. Поэтому вызванному к Голицыну Доманскому было объявлено: государыня высочайше разрешает ему вступить в брак с женщиной, которую он любит, и покинуть пределы России, но при условии, если он честно и откровенно расскажет все, что знает о происхождении этой женщины.

Увы — новый план императрицы потерпел полное фиаско. Доманский, поклявшись всеми святыми, сказал, что ему ничего не известно ни о происхождении женщины, которой он служит уже много лет, ни о том, кто подал ей мысль назваться Елизаветой Всероссийской.

Однако Екатерина не желала просто так отступаться от своего. Едва выяснилось, что Доманский — не та фигура, на которую надо ставить, как нашлась другая — князь Лимбургский. Узница, давая показания на первом допросе, назвала его своим женихом, и вот теперь императрица решила использовать и этот шанс. При очередном посещении самозванки Голицын объявил ей о милости российской самодержицы, обещавшей немедленно отправить заключенную к князю Лимбургу, если она откроет свое происхождение.

Едва прозвучало это условие, как радость, озарившая было лицо измученной женщины, потухла, и она тихо, но решительно сказала, что, к сожалению, ничего не сможет добавить к своим первоначальным показаниям. Они ею не выдуманы, и она не хочет осквернить свою душу ложью. Даже во имя свободы.

Слова эти достойны знаменитых эллинских и римских героев, но от чистого ли сердца их произнесли? Кажется, что нашей героиней в данном случае руководило нечто другое — глубокое неверие в те обещания, которые столь неожиданно преподносились ей. Узница, несомненно, оказалась умнее, чем о ней думала Екатерина, и не могла так простодушно взять приманку, как на это рассчитывали ее тюремщики. Разве могла Екатерина пощадить ту, что претендовала на ее престол? Никогда! Она хотела лишь одного — как можно больше узнать о своей сопернице; что же касается ее судьбы, она была определена императрицей изначально — узница не могла ожидать ничего другого, как только смертной казни или вечного заточения.

Что вскоре и подтвердилось: поняв, что все ее замыслы узнать о самозванке что-либо конкретное потерпели неудачу, Екатерина приказала Голицыну не проводить более допросов, а объявить той, что она осуждается на пожизненное заключение в крепости. Может показаться, что это был акт милосердия, проявленный женщиной к женщине. Придется разочаровать тех читателей, которые именно так и расценили поступок Екатерины: с ее стороны это был всего лишь лицемерный ход, каких немало насчитывается за ее более чем тридцатилетнее царствование. Императрица заменила смертный приговор бессрочным заключением только потому, что знала: узница и без всякого приговора едва ли доживет до конца года. Болезнь, начавшаяся у нее еще в Италии, здесь, в условиях крепости, обострилась настолько, что любой, посмотрев на заключенную, понял бы: она в преддверии смерти.

Но прежде чем рассказать о трагическом финале, необходимо познакомить читателей с интереснейшей, но не вполне доказанной версией, согласно которой самозванка, находясь в крепости, родила там сына. Об этом сообщали некоторые из исследователей дела Таракановой (например, М.Н. Логинов в журнале «Русский Архив» за 1865 год, писатель Мельников-Печерский в своем очерке «Княжна Тараканова и принцесса Владимирская»), указывая, что рождение ребенка имело место в ноябре 1775 года. Сообщались и подробности: отцом ребенка был якобы граф Алексей Орлов; по рождении ребенка отобрали у матери, и он, получив имя Александра и под фамилией Чесменский, служил впоследствии в конной гвардии, но умер в молодых годах.

Однако большинство историков с этой версией не согласны, считая, что она — одна из легенд, которыми так окружена жизнь самозванки. Но, повторяем, подлинных доказательств сообщенного нами факта не могут привести ни его утвердители, ни их оппоненты, так что каждый из нас должен отнестись к нему с собственным разумением.

Независимо от того, был ли мальчик, именно в ноябре здоровье заключенной окончательно расстроилось. Чувствуя приближение смерти, она в последний день месяца пожелала, чтобы к ней прислали священника. На вопрос: какого, она ответила — православного, ибо крещена по обряду греко-восточной церкви. Князь Голицын прислал ей священника Казанского собора, но, помня наказ Екатерины, повелел ему приложить все силы к тому, чтобы вызвать умирающую на откровенность и постараться узнать, кто она такая и почему замыслила назваться великой русской княжной.

Как видим, Екатерина и ее присные не пожелали оставить узницу наедине с Богом даже на смертном одре, но и эта, последняя, попытка ничем не увенчалась.

— Свидетельствую Богом, — сказала умирающая священнику, — что никогда я не имела намерений, которые мне приписывают, никогда сама не распространяла о себе слухов, что я дочь императрицы Елизаветы Петровны.

Так ли это — о том знают лишь небеса.

По свидетельству Мельникова-Печерского, священник не удостоил умирающую святого причастия, и это более чем странный поступок со стороны духовного пастыря. Но, может быть, он выполнял чье-то тайное приказание?

Самозванка скончалась в семь часов вечера 4 декабря 1775 года. Смерть ее российские власти решили оставить в тайне, а потому было принято решение захоронить «всклепавшую на себя имя» непосредственно в Алексеевском равелине. Что и было исполнено. Солдаты охраны вырыли могилу и опустили туда труп самозванки. Затем зарыли, не совершив при этом никаких погребальных обрядов. Как говорится, ни креста, ни короны.

Сохранились известия, что в 1826 году декабристы, сидевшие в той же камере, где за полвека до них содержалась «княжна Тараканова», нашли на стекле надпись, сделанную каким-то острым предметом: «О dio!» Предполагают, что эту надпись оставила узница в минуту душевного отчаяния.