Читаем без скачивания Кубатура яйца - Виталий Коротич

Архитекторы играли на скрипочках. Я пишу именно «скрипочках», а не «скрипках», потому что музыкальные инструменты казались очень маленькими в огромных архитекторских ладонях, испачканных грифелями. Архитекторы играли старинные английские квартеты, а затем пели Генделя. Слушателей было не много, но обязательным условием участия в концерте или присутствия на нем — так же как для приема — являлись фрак либо смокинг — вечерний костюм, манеры великосветского вечера…

Я сидел в притемненном зале, где амфитеатр зрительских кресел круто вздымался кверху и слушателей было очень не много: в центре Ольгиванна-Йованна Лазович-Райт, а вокруг не больше пятнадцати — двадцати гостей из Финикса и архитекторов, не занятых в данный момент музицированием. Архитекторы уходили на сцену и возвращались с нее — циркуляция между зрительным залом и площадкой для представления была постоянной; Франк Ллойд Райт в конце жизни мечтал построить профессиональный театр, где этот принцип был бы основополагающим. Даже выстроил маленький вариант такого театра где-то в Техасе — лабораторный вариант, а настоящего так и не дождался…

То, что построено здесь, в пустыне штата Аризона, было комплексом домов самого разного назначения, но главным смыслом поселка оставалась организация коллектива архитекторов разных стран — сообщества Франка Ллойда Райта, — для этого задуман был и возведен весь Западный Талиесин. «Талиесин» — старинное уэльское слово, и значит оно «сияющая вершина». Ну что же, вершина так вершина, хоть вокруг шуршали пески, украшенные зелеными телеграфными столбами поразительных мексиканских кактусов, — никаких вершин поблизости не было, если не считать гряды коричневых холмов, выстроившихся неподалеку. Очевидно, слово «вершина» было употреблено в переносном смысле.

Вечерами ежесубботне архитекторы разных стран, съехавшиеся в Талиесин (всего их здесь живет сорок, но тридцать считаются учениками, и положение учеников, естественно, самое студенческое), устраивают приемы. На приеме, как я уже сообщал вам, обязательны вечерние туалеты, в программу приема входят совместная трапеза и концерт. Еще в программу приемов входит вдова великого архитектора Райта, старуха черногорского происхождения со странным двойным или даже тройным именем Ольгиванна-Йованна. В начале приема вдова полулежит на помосте, покрытом белой шкурой, издалека очень похожей на медвежью; на вдове закрытое вечернее платье со шлейфом и массивная цепь с очень большим крестом, делающим миссис Райт похожей на боярыню Морозову с одноименной картины Сурикова. Миссис Райт не улыбается в начале приема, когда ей представляют гостей и каждый гость получает по бокалу коктейля из рук архитектора сообщества, коим вменена в обязанность ежесубботняя барменская деятельность. Не улыбается миссис Райт и позже, в очень длинном затемненном зале, где стены из дикого камня и кованые люстры, стараясь подарить собравшимся поменьше света, стыдливо скрывают, что в них ввинчены новомодные электрические лампочки. Миссис Райт не улыбается, когда ей приносят куриную ножку и все присутствующие вслед за миссис принимаются за обгладывание таких же куриных ножек, поднесенных каждому. Запиваем белым вином; отхлебывая из бокала, миссис Райт тоже не улыбается. Все это похоже на ритуальную трапезу в бомбоубежище, потому что бетонный потолок зала весьма низок, а молчащая вдова основателя сообщества не располагает к легкомысленным разговорам в этих торжественности и полумраке. Впрочем, разговоры за столом ведутся, — разумеется, в допустимых пределах («Вы поэт? — спросила у меня соседка слева. — Ах, как это интересно, должно быть!» «Скажите, это место называется Талиесин? — наклонился я к соседке справа. — Какое странное слово…»). После трапезы, как я уже сообщил вам, происходит концерт, после которого Ольгиванна-Йованна Лазович-Райт удаляется почивать, а гости предоставляются сами себе. Часть гостей при этом страдает, ибо на территории Талиесина строго запрещено курить. Не будучи в состоянии выносить безникотиновый ритуал, я украдкой выбрался под сень ночных аризонских кактусов, пренебрегая всеми гремучими змеями, пумами, тарантулами и другими свирепыми животными, которыми пугали меня здешние старожилы. Куря в рукав смокинга, под кактусом скрывался знакомый мне адвокат из Финикса; я щелкнул зажигалкой (никогда не видел, чтобы американцы прикуривали от чужой сигареты) и сунул сигареты себе за пазуху — между белой манишкой и сияющим шелковым лацканом. Жизнь по чуждым нам великосветским законам с непривычки очень трудна.

Я вздрогнул оттого, что за моей спиной кто-то зычно высморкался; оглянулся и чиркнул огоньком зажигалки. «Погасите, — прошептал архитектор, пряча носовой платок во фрачную фалду. — Угостите сигаретой, а то я — даром, что пустыня вокруг, — продрог от всех этих ритуалов. Насморк начинается — спасу нет…»

Миссис Райт сладко спала. Желтые аризонские звезды сияли над нашими головами, словно огоньки чужих сигарет, и незнакомые мне птицы вскрикивали на соседних кактусах неожиданно громкими голосами. Противно визжали койоты, затравливая одного из рыжих кроликов, которых здесь великое множество и которых резвые койоты поедают без всякого сожаления. Я знал, что вслед за голосами степных волков неизбежно раздастся детский, высокий, затравленный крик обреченного длинноухого беглеца, — никогда не мог привыкнуть к этим вскрикам и не то чтобы не любил их — даже боюсь. Поэтому я затоптал сигарету в песок и двинулся к зданиям Талиесина, почти незаметным в ночи.

Ритуал, установленный здесь, выглядел очень великосветским, но ритуал был напряженным, как всегда это случается, когда присутствующих не покидает ощущение, что они принимают участие в игре, не все правила которой ими изучены досконально. Ну, скажем, я был явным парвеню, и мое присутствие оправдывалось разве что приглашением, посланным мне сообществом Франка Ллойда Райта — для лекции и дискуссий. Поскольку я все равно жил в расположенном поблизости городе Финиксе, проблемы расстояния тоже не существовало, и сообщество не расходовалось на билет для меня. Выступления были назначены на ближайшие дни.

Сообщество объединяло архитекторов, а не дипломатов; это живя в Нью-Йорке можно потереться по роскошным залам и значительно улучшить свои манеры: в городе у Атлантики происходит (как утверждают всезнающие статистики) по 8,81 дипломатического приема ежесуточно. В сообществе Франка Ллойда Райта происходит один прием в неделю, день и время его, круг приглашенных — все это известно заранее и наверняка; здесь невозможны ошибки вроде той, которую совершил однажды немецко-американский ракетный конструктор барон Вернер фон Браун в столичном городе Вашингтоне. Барон, чьи ракеты некогда уничтожали Лондон и намеревались разрушить Нью-Йорк, был человеком немолодым и очень занятым. Спутав день, он отправился на прием в эквадорское посольство не тогда, когда прием был устроен, разыскал резиденцию посла Эквадора и, на радость репортерам, долго возмущенно жестикулировал перед испуганным лицом супруги посла, которая, не ожидая визита, не успела даже избавиться от бигуди. Барону фон Брауну во внеочередном дипломатическом приеме было отказано, и я думаю, что в Эквадоре долго еще опасались ракетной бомбардировки, а также арестовывали левых либералов, бесспорно причастных и к этому межгосударственному конфузу, и ко всем остальным.

В Аризоне такого быть не может. Здесь нет эквадорского посольства и все проще. Когда на следующий день утром я встретился за чаем с архитекторами и архитектурными учениками, то увидел, что пальцы у градостроителей еще больше почернели от грифелей; были архитекторы преимущественно в джинсах и в комбинезонах из джинсовой ткани, облегавших их куда элегантней, чем дирижерские фраки и смокинги с лацканами, блестящими, словно локти на курточке второгодника. Я даже не мог найти среди них того, кто вчера спрашивал у меня с предельной серьезностью, дозволено ли ношение бороды в обществе развитого социализма. Лица у всех были одинаково глубокомысленны и заинтересованы одинаково: дело в том, что в Западном Талиесине впервые видели человека, приехавшего из Советского Союза и способного, как архитекторы считали, рассказать им нечто связное о нашей жизни и советской культуре.

Разговаривали мы интересно и долго. Вместе с точно поставленными вопросами об интернационализме — о сочетании в нем особенностей мышления и творчества разных народов, о проблемах градостроительства в нашей стране и о том, какие виды жилья — многоэтажные дома или особняки — более распространены у нас, вопросы бывали и странные — вроде вчерашнего о бороде. Причем у меня ни разу не возникало ощущения, что я разговариваю с людьми, очень далекими от жизни или занятыми невесть чем и вопрошающими от барской скуки. Нет, архитекторы ничего не знали совершенно непредвзято и честно, они имели о нашей жизни такое же представление, какое у меня есть, скажем, о питании осьминогов или размножении сусликов. У меня спрашивали, долго ли надо ждать разрешения на поездку из Киева в Ленинград; правда ли, что людей, слушающих джазовую музыку, сажают в тюрьму, можно ли поступить в университет, не будучи членом партии, — и еще у меня спрашивали о вещах не менее глубокомысленных и не менее обидных порой. Это был особый род обиды — я с удивлением разглядывал архитекторов, ничего, к примеру, не знающих о Софии Киевской или даже не слышавших о том, сколько раз — в двадцатом только столетии — сжигались иные советские города, со всеми их архитектурными памятниками, с людьми, живущими внутри этих памятников и вокруг них. Чужое незнание так же, как знание, — всегда результат процессов, очень точно запрограммированных в обществе. Знаек с незнайками Америка формирует на потребу себе и всегда ведает, сколько ей надо тех или других. Незнание, которого не стыдятся, особенно пагубно; я процитировал архитекторам старые слова великого американца Теодора Драйзера о том, что «опасно жить без правды, а сейчас особенно опасно не знать правды о Советском Союзе…». Да что там, не только о моей стране — о Драйзере не все знали.